онемев, еще постояла, пытаясь порассуждать о наглости местных хлопцев, и, понимая, что Глеб не где-нибудь, а под ее двором, на ее лавочке, «кадрит Москву», ушла, пыхая, как уличный мартовский кот. Глеб, сложив руки, словно покойник, и закинув ногу на ногу, не двигался с места. Лиза, опустив на секунду глаза, скользнула по его рыжеватым ресницам, и снова что-то дрогнуло в ней.
– Вы знаете… – сказала она осторожно, – что ваш брат… или кто он там вам… меня сегодня чуть не убил.
– А! – промычал Глеб. – Да, есть такое…
– И как это понимать? И вот еще… вы брали молоко у Отченаша? Хорошее?
Глеб улыбнулся, не открывая глаз:
– Разводят. Не бери.
Через пару минут вышла мать Лельки, хлобыстнув калиткой.
– А ну-ка, ты, хлопец, вали от дивчины. Эта дивчина не для тебя! – торжественно сказала она, подняв черные брови.
Глеб мгновенно поднялся.
– А, так? Вчера замуж звали, а сегодня… все, да? Вали-и-и… – передразнил ее Глеб.
– Кто тебя звал! В какой замуж! Нашелся тут! Зять – ни дать ни взять.
Лиза, воспользовавшись моментом, хоть и некрасивым, просочилась к себе.
Немного поругавшись, скорее для красного словца, Глеб погреб к дому. Лиза, подглядывая в окошко, ощутила, как в глубине тела что-то дрожит и пульсирует, словно непокой, пришедший неожиданно на смену ее ровной жизни, теперь заполнил собой пустоту. Словно маленький взрыв потряс ее. Она побежала к отцу, делавшему будку для маленького щенка Бима.
– Пап, а нам нужен работник? – спросила она.
– По-хорошему да; с тебя помощи – как с козла молока. А что? – хитро улыбнулся Григорьич в пушистые усы.
– Тут предлагает один. Спрашивал.
– Ну, увидишь – гони его ко мне, я тут соображу, как и что с ним делать.
Лиза поцеловала Григорьича в небритую щеку и побежала смотреть Бима. Завтра он должен был переехать от Отченаша, от своей матери, черной овчарки Руты, к ним на постоянное местожительство. Григорьич посмотрел вслед Лизе и о чем-то горько вздохнул, покачав головой. Вид его был жалок.
* * *
На другое утро Нина Васильевна и Лиза, прогуливаясь, завернули на почту, позвонить Ленусе и Мишуне.
– А что у тебя голосок такой загадочный? – спросила Ленуся. Она снова сидела дома, дожидаясь Мишуню из командировки.
– Просто так, – заурчала в трубку Лиза, – тут же село… все слушают… очень внимательно нас. Тут есть странный чувак с фамилией Отченаш.
– Пипец!
– Да и вообще… много людей разных. Тут много молодежи.
– А! Ну ладно, ладно… поняла… Твоя стихия! Деревня! Тебе только в этом колхозе жить!
– Ничего ты не поняла… – выдохнула Лиза. – Передаю трубку маме.
Нина Васильевна все положенные пятнадцать минут рассказывала старшей дочери про рыбу, дождь, сено, дом, соседей… Лиза вышла ждать ее на «центер», где из центровых зданий желтело свежевыкрашенное одноэтажное здание сельпо, привалившись к липам, догнивал фельдшерский пункт и еще держался крепкий синий домик почты. Лиза принялась, отчего-то волнуясь, рвать огромные пуховки одуванчиков, слушая дальние гудки мотоциклистов, собирающихся возле клуба, и визг девок… Интересно, ходит этот Глеб в клуб?
Но Глеба там не было. Он болел с похмелья и лежал в углу своего свистящего сквозняком дома, привязав к голове капустный лист. Назавтра он собирался идти наниматься к москвичам и страшно боялся, что ему откажут.
* * *
Утром он встал не так рано, около восьми. Лиза в это время еще спала, безучастная ко всем проблемам. Глеб, чисто выбритый, наодеколоненный ярым «Шипром»[8], в чистой рабочей одежде и даже причесанный, стоял под яблоней около палисадника и поглядывал на часы. Вот ударило восемь, и он, услышав негромкий звон посуды, стукнул в затвор.
Тяжело подошла Нина Васильевна, отперла. На гладком и толстом лице ее выразилась приветная улыбка. Глебу она сразу понравилась.
– Добра дня вам в хату, – выдавил Глеб, поправляя воротничок.
– Здравствуйте.
– Мне сказали, что у вас можно поработать.
– Да, можно… но это к мужу… Борис! – позвала Нина Васильевна, поправляя фартук. – Заходите, песик у нас еще щенок. Не укусит.
Песик, напротив, скакал и ласкался к Глебу. Тот схватил его в объятия:
– Бимка, ах ты, стервец такой, тоже к москвичам переехал, да? Ну, теперь тебя тут откормят хоть.
Ушастый Бимка лизал Глебу лицо.
– Это ж я его спас… у Отченаша сука ощенилась, Рута… да вы видели ее… семь щенков было… вот одного я отбил, домой его брал… выкормил… потом, когда он такой красавец стал, ну какой же ты красавец вырос… всем стал нужен, да?
Бим, словно поддакивая, погавкивал и радовался, подрагивая палевой шкурой, и вместе с хвостом от радости заносило его задние ноги. Нина Васильевна хотела спросить, кто же еще переехал к москвичам, но не посмела. Тут уже подошел Григорьич. Огромный мужик с бородой и очень щербатыми зубами. С подозрительным прищуром он протянул руку. Глеб поздоровался.
– Однако… – хмыкнул Григорьич на твердое рукопожатие Глеба. – Я Борис Григорьевич. И что ты умеешь?
Нина Васильевна отошла, оставив их вдвоем.
– Все умею.
– Нет, так не говорят… Ты скажи: можно я покажу свои… ну, навыки, а вы посмотрите и решите, нужен я вам или нет?
Глеб улыбнулся:
– Можно Машку за ляжку и козу на возу, а у нас так не пойдет. Вы говорите, что вам надо, и я все сделаю.
– А! Так ты еще и поговорить… ну, хорошо… Ты договорись тогда с кем-нибудь… барашка мне.
– Ярку или барана?
– Да что той ярки… давай барашка. Хорошего только. Молодого.
– К коему часу вам того барана?
– Ну… чем быстрее, тем лучше.
– Добре!
Глеб с улыбкой вышел со двора. Дело выгорело, будет он с работой.
* * *
Ночью Глеб, экипировавшись во все черное, пошел на овчарню за барашком. Овчарню устроил бывший председатель колхоза, Черемшин, владетель и арендатор почти всей территории бывшего колхоза, который не выдержал испытания приватизацией. Половина хозяйства, как и прежде, была отдана частникам в субаренду под животноводство, а часть площадей он засеивал модной соей, подсолнечником и буряком. Одно не изменилось: люди, привыкшие к колхозной жизни, по-прежнему, считали, что все вокруг их собственность. И в чем-то они были правы, ведь эти земли веками обрабатывались их предками – за барщину, за оброк, за подати, за что угодно. И народ знал, что в России все может измениться, но не правило, позволяющее тихо взять, что плохо лежит. Овчарня на землях, в общем-то уже государственных, приносила доход в одно лицо: Черемшину. Это был местный великий князь, который в подпитии называл народ народцем и «убогими».
Босой, чтобы не издавать звуков, с
