Холщовые, легкие занавеси были задернуты, комнату золотило низкое, уже вечернее солнце. Элишева, что лежала растрепанной, непокрытой головой на плече у мужа, потянулась и зевнула: «Встать надо».
-Это еще зачем? - Моше улыбнулся и закинул сильные руки за голову. «Сказано же, сон в Шабат, это удовольствие. Вот и мы и спим, и будем спать».
-Будем, - протянула Элишева, опустив руку вниз. «Все собираемся, и все никак не заснем». Она шепнула что-то мужу на ухо.
Тот погладил мягкий, теплый, белый живот и рассмеялся: «То-то мама мне жаловалась, тебе дурно было, может, носишь ты?»
Элишева хихикнула и легко устроилась сверху. «Это меня Ханеле попросила, - она наклонилась и стала целовать мужа, - если мама Лея ее задерживать будет, сделать вид, что мне плохо». Женщина все улыбалась: «Так-то мне хорошо, милый. На Хануку нашу девочку увидим».
-Ханеле сказала, что дочка будет?- Моше прижал ее к себе. От жены пахло розами. Элишева только кивнула. «Ты, будто сад, - закрыв глаза, чувствуя ее ласковые губы, проговорил Моше. «Вся цветешь, любовь моя».
-Девочка, - потом, отдышавшись, заметила Элишева, - девочка у нас той ночью получилась, что ты меня повел участок смотреть. Помнишь?
Моше увидел перед собой томную, теплую ночь конца весны. Прошел один из последних дождей, земля была еще рыхлой, влажной. Стены города возвышались вдалеке. Он, рассматривая крупные, чистые звезды в черном небе, услышал шепот жены: «Иди сюда».
Ее волосы, выбивавшиеся из-под платка, чуть шевелил ветер. Элишева стояла - маленькая, гибкая, не доходившая ему и до плеча. Моше, опустившись на колени, вдыхая запах земли, обняв ее за талию, велел: «Прямо здесь».
Она только рассмеялась, скользнув в его руки, сорвав платок, и откинула голову назад. Темные волосы хлынули вниз, по стройной спине. Элишева застонала, и он еще успел подумать: «Так и надо, да. Наши дети, наша страна. Так и будет».
-Осенью я туда саженцы уже привезу, - Моше ласково поцеловал жену в лоб, - после Суккота дожди пойдут, мы скоро той пустыни и не узнаем. Тем более дядя Теодор, когда с озера, вернется, до своего отъезда там колодец сделает, он обещал».
Элишева приподнялась на локте. Прислушавшись, она блаженно сказала: «Тихо-то как! Исаак играть пошел, Ханеле с маленькой у Горовицей...»
-На то и Шабат, - Моше вдруг, обеспокоенно, спросил: «А мама где?»
-Тоже гулять пошла, - Элишева натянула на них легкое одеяло. «Врач же сказал - хоть с палкой, но ей надо ногу разрабатывать. Так что пусть дома не сидит».
Моше внезапно помрачнел и заметил: «Я отцу предлагал с нами жить. Дом большой, места много..., Зачем ему в подвале тесниться? Однако он пока отказывается. Говорит, неудобно перед тобой, передо мной...»
-Он вернется, - твердо ответила ему жена. «Увидишь, Моше. Он все-таки твой отец. И внук его здесь».
-Внуки, - рассмеялся мужчина. Перевернув жену на бок, Моше сомкнул руки на ее животе. Они так и заснули, прижимаясь, друг к другу, в тихом сиянии субботнего вечера, спокойно, размеренно дыша.
Маленькая Хана бойко ковыляла вслед за Диной по зеленой траве сада Горовицей. «Остальные девчонки спят все, - Батшева сидела, откинувшись на резную спинку скамейки. «И Малка спит».
-Вот и правильно, - Ханеле искоса взглянула на девушку и напомнила себе: «Только хорошее». Она видела почти такую же лужайку - с ухоженной травой, видела вырытую могилу и серые, низкие северные тучи. «Выстрелы, - услышала Ханеле. «Кровь, много крови. Господи, бедная Батшева».
Она смотрела на дядю Теодора и слышала тоскливый, горький женский плач. «Лед, - думала Ханеле. «Лед и снег. Зима, ветер. И опять кровь, так много крови..., Петля, виселица...- она помотала головой и заставила себя не думать об остальных. О том дне, когда будут слышны разрывы ядер и свист пуль, когда бесконечный дождь будет заливать равнину, и лошади будут тонуть в непролазной грязи. «И ему не надо ничего говорить, - твердо велела себе Ханеле. «Все равно, он не один умрет, а с близкими людьми вокруг. Но меня он больше не увидит. Ни меня, ни дочки своей, ни сына. Бедный мой».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
-Ханеле, - робко спросила Батшева, прервав молчание, - Ханеле, а правда, что....
-У тебя будет два мальчика, - улыбнулась та. Встав со скамейки, Ханеле подхватила девочек на руки: «Пойдемте, сходим в одно местечко. Мне кажется, уже пора. Ты на стол накрывай, - велела она Батшеве, - папа твой на третью трапезу в синагоге останется, а мы здесь поедим».
Ханеле зашла в дом. Возясь с девчонками, она услышала ласковый голос Аарона: «Тфилин тебе сделал. Ты же с ними молишься, я знаю, как дочери Раши».
Ханеле приняла бархатный мешочек и кивнула: «Да. Спасибо вам, дядя Аарон, - она погладила серебряные пластинки, мягкие ремни черной кожи, - очень хорошие».
Аарон послушал звук молотка, что доносился из мастерской, - Бергер мастерил себе стол, - и спросил: «Ты не хочешь в Иерусалиме остаться?»
Ханеле покачала на коленях заснувшую дочь и вздохнула: «Нет, дядя Аарон. После праздников уеду. Отец ее, - она погладила Хану по черным кудрям, - в Европе. Он, хоть и редко ее видеть может, но все равно, не след дитя от него увозить. Да и мне, сами знаете, - женщина помолчала, - одной легче».
Аарон посмотрел на жемчужную, нежную кожу ее щеки. Серые глаза были полузакрыты, на высоком вороте глухого, скромного платья лежала нитка бус. Она чуть покачивала ногой в изящной, тонкого сафьяна туфле.
-Как знаешь, - смешливо развел он руками. «А я Ханеле, здесь буду жить, мне без Иерусалима никуда. Еще и Малка у меня на руках, внучки..., Да и не пожениться нам больше, раз ты замужем была».
-Я не была, - алые губы улыбнулись. Ханеле покачала головой: «Пока ее отец жив, - она вздохнула, - я с ним останусь, дядя Аарон».
Он ласково взял девочку за маленькую ручку: «Да. Ты знай, Ханеле, если тебе что-то нужно, то я...»
-Я знаю, - она подперла подбородок рукой и посмотрела на его темные, побитые сединой волосы. «Простите меня, дядя Аарон».
-Да за что? - он все смотрел на голубое, высокое небо Иерусалима. «Это ты меня прости. Не думал я, что на старости лет...»
-На старости лет, - потом повторила Ханеле, глядя на белокурые косы Батшевы. «И там тоже - на старости лет. Может быть, сказать дяде Аарону, он ведь его знает..., Да зачем, - Ханеле вздохнула и приняла от Батшевы стакан чая, - все равно, Господь так решил, и человек уже ничего не остановит. Даже такой, как дядя Аарон».
Ханеле переодела девчонок. Услышав, как Батшева хлопочет на кухне, она весело спросила: «Вы, наверное, печенья хотите?»
-Да, да, - залепетали маленькие. Ханеле улыбнулась: «Сейчас и поедим».
Лея осторожно нажала на дверь подвальной комнаты и оглянулась вокруг. Было чисто, узкая, старая кровать - аккуратно застелена холщовым покрывалом, книги, что стояли в нише, задернуты такой же занавеской.
-Мы так жили, когда Ханеле привезли, когда Моше только родился, - вспомнила женщина, осматривая грубый, но крепкий стол и железную треногу в маленьком очаге. Рядом, на деревянном поставце, лежал мешок с хлебом, в плетеной корзине Лея заметила лук и баклажаны. Она повертела в руках глиняную бутыль с оливковым маслом: «И готовит сам себе. Бедный мой, он же голодает, наверное. Вчера на Шабате все съел, что перед ним поставили».
Муж приходил несколько раз в неделю. Он сидел рядом с Леей, в саду, читая ей Тору, гулял с детьми, занимался с Исааком. Краснея, собираясь в передней, он отказывался от еды, что пыталась дать ему Лея. «Да я сам, - говорил муж, - сам справлюсь».
Он, вместе с другими строителями из артели Моше, разбирал каменную стену, что разделяла дворы ешивы и их бывшего дома. «После этого, - заметил Моше как-то за обедом, - мы займемся сефардскими синагогами, там ремонт надо делать. Папа, - он усмехнулся, - теперь разрешил нам не только для турок строить».
