Отец наклонился и нежно поцеловал ее. Его губы были ледяными. Ханеле, прислонившись к стене, велела себе: «Вот сейчас». Фитиль свечи затрещал и женщина, подняв ее, глядя в серые, пустые глаза отца, громко сказала: «Слова Господни - слова чистые, серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное. Ты, Господи, сохранишь их, соблюдешь от рода сего вовек», - продолжила она. «Восстань же, Господь, Боже, подними руку Твою; вспомни угнетенных! Кому дано познать всю мощь гнева Твоего, страшиться Тебя в мере ярости Твоей? Ты прибежище и твердыня моя! Боже мой, на Тебя полагаюсь!»
Он только захохотал. Вырвав у нее свечу, отбросив ее, отец прижал Ханеле к себе. Мерзлые пальцы шарили по пуговицам ее платья. «Ты хочешь посмотреть на меня, - утвердительно сказал отец. «Ты смелая, ты не будешь бояться, не будешь закрывать глаза. Моя девочка, - он опустил голову и прижался губами к медальону. Ханеле выхватила из своего кармана Тору
Он остановился и отступил. Воздух вокруг них стал наполняться призрачным, рассеянным светом. «Я ее искал, - он оскалил черные, редкие зубы. Лицо потекло вниз, капая, собираясь в лужицу у его ног. «Искал, - повторил черный череп, протянув обожженную, дымящуюся руку. «Отдай ее мне, Ханеле, отдай мне Ковчег Завета, мы ведь уже близко, я знаю, я чувствую…»
Она вскинула голову и громко, уверенно крикнула: «Я приказываю тебе, дух презренного вероотступника, Александра Горовица, покинь это тело и возвратись на суд Господень!».
-Ты не можешь! - рассмеялся демон. «Никто не может! Только Исаак мог…, и твой дед, тот дровосек. Горовиц вызвал меня, и я убил его. А Исаак умер, потому что прикоснулся к Ковчегу Завета. Я же, - он шагнул к ней, - сделаю это, и не умру! Я оживу, Хана! И буду жить вечно!»
Свет становился все ярче. «Тепло, - поняла Ханеле. «Как тепло. Дедушка, спасибо тебе, спасибо…»
- Тора Господа совершенна, укрепляет душу; заповедь Господа светла, просвещает очи.
Страх Господень чист, пребывает вовек. Суды Господни истина, все праведны, - прошептала она и уверенно добавила: «Я молю: Всемогущий! Храни Авраама Судакова, как зеницу ока! Благослови его, очисти его, окажи ему милость, даруй ему неизменно справедливость Твою!»
Она увидела горячую, огненную вспышку, увидела то, что появилось из света, и само стало светом, и услышала низкий, страдальческий крик боли. «Это я кричу, - Ханеле опустилась на раскаленные камни. «Надо терпеть, терпеть, еще не все, не все закончено…- она заметила, как черная, изломанная тень ползет куда-то прочь. Заставив себя встать, женщина пошла за ней, на ощупь, не в силах открыть глаза, шаря рукой в пронизанном небесным сиянием, гудящем воздухе.
Они спрятались в каменной нише. Вокруг бушевал ветер, и Федор посмотрел на Стену: «Она стоит. Все вокруг дрожит, а она с места не двинется. Крепко строили, на совесть». Камни потемнели под проливным дождем, небо гремело, вокруг хлестали молнии.
Моше внезапно прищурился: «Дядя Теодор, там отец…Господи, да что это с ним?». Федор, уже, было, привстал, как они увидели женщину, - высокую, в темном , насквозь промокшем платье, с укрытой платком головой. Она выбежала на площадь и бросилась к раву Судакову.
-Мама! - закричал Моше. «Мама, не надо! Нет!». Лея стояла на коленях, ласково гладя черное, нечеловеческое лицо. «Бедный мой, - тихо сказала женщина. «Авраам, бедный мой, любовь моя…Я знала, знала, что тебе плохо. Ничего, ничего, - Лея наклонилась, и они услышали голос Ханеле: «Мама Лея! Не надо!».
Губы Леи прижались к обожженным костям черепа. Ханеле подбежала к ней и, обхватив за плечи, попыталась оторвать ее от мужа. Лея повернулась и женщина подумала: «Вот и все». В темных глазах Леи что-то заблестело. Она, в последний раз прикоснувшись к рыже-золотистым, влажным волосам,- Степан лежал без сознания, и его лицо было неожиданно молодым, - поднялась.
-Я его таким и не помню, - поняла Ханеле. «Нет, немножко - он такой был, когда Моше родился. Папа, милый мой…».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
-Мама Лея! - горько крикнула Ханеле. «Моше, - велела она, - не дай ей этого сделать, останови ее!».
Лея карабкалась по камням. Моше бросился за ней, но было поздно - женщина уже стояла на Стене. Небо осветилось ударом молнии. Они увидели, как Лея, раскинув руки, прыгает вниз.
Настала тишина. Дождь прекратился и на востоке, над холмами, появилась еще робкая, тусклая полоска рассвета. Ресницы дрогнули, и Степан, приоткрыв серые глаза, улыбнулся: «Федя…Ты же должен был уехать, я помню..., Ты остался?»
-Остался, - вздохнул Федор, обнимая брата, стирая капли дождя с его лица. «Остался, Степушка. Пойдем, - он осторожно поднял мужчину. Тот спросил: «А где Лея? Где дети? Ханеле, Моше?»
-Там, - Федор указал в конец площади. Степан недоуменно посмотрел туда и тихо проговорил: «Но ведь…они взрослые, Федя. Что случилось? - он оглянулся.
-Пойдем, - повторил Федор. «Мы тебе дома все расскажем, Степушка».
-Лея, - крикнул брат. Пошатываясь, вырвавшись из рук Федора, он бросился в конец площади. «Лея, любовь моя, что с тобой?»
Он, даже не видя детей, опустился на колени рядом с женщиной. «Какая она красивая, - подумал Степан. «Я ведь не знаю, можно ее трогать или нет…да какая разница, ей плохо. Когда жена болеет, то мужу разрешено за ней ухаживать. Любовь моя…- он нежно взял в руки лицо Леи. Жена, зашевелившись, едва слышно, сказала: «Авраам…милый мой…ты жив».
-Жив, - он наклонился и прижался щекой к ее щеке. «Счастье мое, тебе больно?»
Лея всхлипнула и шепнула: «Немного,…но это пройдет. Побудь со мной, Авраам».
Ханеле посмотрела на мужчину и женщину, что держали друг друга в объятьях: «Она, кажется, ногу сломала. Но все будет хорошо».
-А? - Моше не закончил и замялся. Ханеле взглянула на разгорающийся рассвет, на бледнеющие звезды, на чистые, вымытые дождем камни площади и повторила: «Теперь все будет хорошо». Она улыбнулась: «Сейчас дядя Аарон сюда придет. На молитву».
-На стенах твоих, Иерусалим, Я поставил сторожей, которые не будут умолкать ни днем, ни ночью, - вспомнила Ханеле. Взяв брата за руку, женщина услышала его голос: «И будешь венцом славы в руке Господа и царскою диадемою на длани Бога твоего. Что это, Ханеле?»
Солнце поднималось над Стеной - нежное, ласковое солнце раннего утра, солнце в сияющем венце, в окружении яркого, призрачного света. Ханеле тихо ответила: «Это рассвет, Моше. Пойдемте, - она указала на отца и мачеху, - им надо вернуться домой».
-Вот эту стену надо будет снести, рав Эрлих, - Степан оглядывал двор своего бывшего дома, - и все. Здесь места, - он указал на трехэтажное здание, - еще на сотню учеников хватит. Люди-то, - Степан внезапно улыбнулся, - едут к нам, сами знаете. И ехать будут.
-Рав Судаков, - новый глава ешивы помялся, - может быть, все-таки, хоть детям преподавать станете…
Утреннее солнце заливало каменные плиты двора, играло в золотисто-рыжей, с проседью бороде. Степан засунул руки в карманы простой, черной капоты, и покачал головой: «Нет, рав Эрлих, если можно - я буду приходить, учиться, и все». Он помолчал: «Сын меня к себе в артель берет, каменщиком. Так что увидимся, - он рассмеялся, - я этой стеной заниматься буду».
-Внук ваш, - Эрлих все смотрел на него, искоса, - очень способный мальчик. Рав Горовиц его хорошо подготовил». Эрлих указал рукой на пристройку: «Рав Аарон уже там, на своем обычном месте. Вы же свиток Торы решили синагоге подарить, он его и начал писать».
-Вот и славно, - Степан посмотрел на голубое, жаркое небо и почувствовал, что краснеет. «Надо к нему пойти, к Аарону, - твердо сказал себе он. «Прямо сейчас и пойдешь, не откладывай».
-Завтра на молитве увидимся, - он подал руку Эрлиху и направился к пристройке.
Тот покачал головой, глядя на широкую, крепкую спину. «Пришел, - подумал Эрлих, - потянувшись за своей трубкой, - пожертвовал дом свой ешиве, деньги, свиток Торы новый..., Сказал, что неправ был, велел всех, кого из общины изгнали - обратно принять. И сам к жене первой вернулся, выздоровела же она. Правильно, - раввин чиркнул кресалом, - как сказано: «Берегите дух ваш, и никто не поступай вероломно против жены юности своей».
