Но, если когда-нибудь в детстве, что само по себе сомнительно, Жильбер и умел говорить на языке смирения и веры, то сомнение, эта зараза последнего века, до единой строчки вымарало из его души страницы этой живой книги, а философия вписала вместо них свои софизмы и парадоксы.
Убедившись в том, что сердце его молчит и губы беззвучны, он поднял глаза на Мирабо и увидел две слезы, катившиеся по этому властному лицу, изборожденному страстями, будто изрезанная вулканической лавой земля.
Слезы Мирабо необычайно взволновали Жильбера. Он подошел к нему и пожал ему руку.
Мирабо понял его порыв.
Слезы, проливаемые в память об отце, который держал в тюрьме, мучил и истязал сына, могли бы показаться необъяснимыми или банальными.
Он поспешил изложить Жильберу истинную причину своей чувствительности:
— Франсуаза де Кастеллан, мать моего отца, была достойная женщина. Когда все считали меня безобразным, одна она находила в себе силы называть меня просто некрасивым. Когда все меня ненавидели, она меня почти любила! Но кого она любила больше всех на свете, так это собственного сына. Как видите, дорогой Жильбер, я их объединил. А с кем объединят меня? Чьи кости будут лежать рядом с моими?.. У меня нет даже любимой собаки!
Он горько рассмеялся.
— Сударь! — произнес невдалеке угрюмый, полный упрека голос. — В церкви не смеются!
Мирабо повернул залитое слезами лицо в ту сторону, откуда донесся голос, и увидел священника.
— Вы служите в этом приходе, сударь? — мягко спросил он в ответ.
— Да… Что вам угодно?
— В вашем приходе много бедных?
— Больше, чем людей, подающих милостыню.
— Однако вам же должны быть знакомы хотя бы некоторые из милосердных людей, филантропов?..
Священник рассмеялся.
— Сударь, — заметил Мирабо, — если не ошибаюсь, именно от вас я имел честь услышать, что в церкви не смеются…
— Уж не вздумали ли вы меня поучать? — оскорбился священник.
— Нет, сударь, я лишь хотел вам доказать, что люди, полагающие долгом прийти на помощь своим братьям, не так редки, как вы думаете. Так вот, сударь, я, по всей вероятности, поселюсь в замке Маре. Любой безработный найдет у меня работу и хорошее содержание. Любой голодный старик найдет там хлеб. Любому больному, независимо от его политических убеждений и вероисповедания, окажут помощь. Начиная с сегодняшнего дня, господин кюре, я вам с этой целью предоставляю кредит на тысячу франков в месяц.
Вырвав из записной книжки листок, он написал на нем карандашом:
«Настоящим чеком на сумму двенадцать тысяч франков г-н кюре города Аржантёя может распоряжаться из расчета тысячи франков в месяц; деньги должны быть употреблены на добрые дела со дня моего поселения в замке Маре.
Составлено в аржантёйской церкви и подписано на алтаре Божьей матери.
Мирабо-старший».Мирабо действительно написал этот вексель и подписал его на алтаре Божьей матери.
После этого он вручил вексель кюре, изумившемуся при виде подписи и еще более изумившемуся после того, как прочел его содержание.
Затем Мирабо вышел из церкви, сделав доктору Жильберу знак следовать за ним.
Они сели в экипаж.
Хотя Мирабо оставался в Аржантёе весьма непродолжительное время, он уже в двух местах оставил по себе добрую память, которая должна была распространиться и перейти в потомство.
Некоторым личностям свойственно превращать в целое событие свое появление в любой точке земли.
Таков Кадм, посеявший воинов в фиванскую землю.
Таков Геркулес, совершивший свои двенадцать подвигов.
Мирабо умер шестьдесят лет тому назад, но попробуйте и сегодня, проезжая через Аржантёй, остановиться в тех же местах, где он останавливался во время описанного нами путешествия, и если в том доме еще живет кто-нибудь, а в церкви окажется хоть один человек, вы во всех подробностях услышите рассказ об описанном нами событии, словно оно произошло вчера.
Карета покатила по главной улице до самой окраины, выехала из Аржантёя и свернула на безонскую дорогу. Не успела она проехать и ста шагов, как Мирабо заметил по правую руку парк, среди густых деревьев которого виднелись шиферные крыши замка и служб.
Это был Маре.
Справа от дороги, по которой катил фиакр, не доезжая до поворота в аллею, ведущую к воротам замка, стояла убогая лачуга.
У порога ее на деревянной скамеечке сидела женщина и держала на руках истощенного, бледного, снедаемого недугом младенца.
Баюкая полумертвого ребенка, мать поднимала глаза к небу и плакала.
Она обращалась к тому, кого обычно призывают, когда от людей помощи уже не ждут.
Мирабо еще издали обратил внимание на это печальное зрелище.
— Доктор! — сказал он Жильберу. — Я суеверен, как старик: если этот младенец умрет, я отказываюсь от замка Маре. Это по вашей части.
Он приказал кучеру остановиться возле хижины.
— Доктор! — продолжал он. — Через двадцать минут стемнеет, а я еще должен успеть осмотреть замок. Я вас оставляю здесь. Вы догоните меня в замке и скажете, есть ли надежда спасти ребенка.
Обратившись к матери, Мирабо сказал ей:
— Добрая женщина, этот господин — знаменитый доктор. Благодарите судьбу за то, что она послала вам его; он попытается вылечить ваше дитя.
Женщина не понимала, сон это или явь. Она поднялась и стала сбивчиво благодарить.
Жильбер сошел с фиакра, и тот покатил дальше. Пять минут спустя Тейш уже звонил у ворот замка.
Некоторое время никого не было видно. Наконец ворота открыл какой-то человек, в ком по одежде легко было узнать садовника.
Мирабо прежде всего поинтересовался, в каком состоянии находится замок.
Он был вполне пригоден для жилья — так, во всяком случае, отвечал садовник, да это и было понятно с первого взгляда.
Замок находился во владении аббатства Сен-Дени — как центр аржантёйского приората — и продавался согласно декретам, налагавшим арест на имущество духовенства.
Как мы уже сказали, Мирабо знал этот замок, но у него не было случая осмотреть его столь же внимательно, как теперь.
Когда ворота перед ним распахнулись, он оказался в первом дворе, имевшем почти квадратную форму. По правую руку находился флигель — там жил садовник. Слева — другой флигель; глядя на то, с каким кокетством он был убран даже снаружи, не сразу верилось, что этот флигель — родной брат первого.
Однако они были братьями. Но украшение придало флигелю простолюдина почти аристократический вид: он утопал в пестром наряде из огромных розовых кустов, перехваченном в талии зеленым поясом винограда. Окна прятались за завесами из гвоздик, гелиотропов, фуксий; толстые ветви и распустившиеся цветы не позволяли ни солнцу, ни любопытному взгляду проникнуть внутрь. К дому прилегал небольшой садик, расцвеченный лилиями, кактусами, нарциссами и напоминавший покров, вытканный самой Пенелопой; он тянулся вдоль всего первого двора, изумительным образом подчеркивая великолепие огромной плакучей ивы и росших на противоположной стороне красавцев-вязов.
