едва слышно застонал. — Давай-ка посмотрю... вставай-вставай! — потребовал Георгий Николаевич.
Зашли в процедурную и тут при сильном свете стало понятно, что Шуру отмолотили профессионально. Горчаков стал щупать голову, осмотрел глаза.
— Подними руки! Чем тебя били?
Шура устало поднял руки, но тут же опустил.
— Руками, налейте лучше сто грамм, Николаич! Меня Иванов отмудохал!
— Кто?! — не поверил Горчаков.
— Он меня уже полгода обламывает написать на вас... Сегодня опять начал политинформацию насчет моей сознательности, я не выдержал, послал его по матушке... ну он и... шлангом каким-то...
Горчаков попытался снять гимнастерку, но Шура покачал головой:
— Не надо, Николаич, там крови нет, синяки одни. Освирепел лейтенант, я такой злобы не видел у людей...
— Что же ты ему сказал? — Горчаков осторожно протирал ссадины.
— Он мне, сука, предлагал пользу Родине принести. Фельдшер Горчаков, мол, враг и на него нужен надежный материал. Я раньше, как дурак, слушал, башкой кивал. Да. Хорошо. Постараюсь. А тут он конкретно прицепился, про Николь спрашивал, какая у вас связь, и все такое, про капитана Белова, с которым вы по реке ходили. Я что-то и не выдержал. Уф-ф-ф! Тут больно! — сморщился Шура. — Когда он опять про Родину запел, я его и спросил: если, мол, напишу на Горчакова, вы его точно посадите? Точно! — отвечает, аж расцвел, гад, глазками своими белыми заморгал. А не скажете ли мне, гражданин старший лейтенант, сколько вам таких Горчаковых надо угробить, чтоб ваша Родина наконец нажралась?! Он весь пятнами пошел, из-за стола вылетел и давай меня квасить, и кулаками, и ногами, сука. Потом шланг этот схватил. Глаза совсем побелели, изо рта слюни... Я руками прикрылся, потом в шкафу плечом стекло выдавил, сержант забежал...
— Надо акт составить! Маша! — позвал Горчаков сестру.
— Не надо, Николаич. Лучше сто грамм!
— У тебя сотрясение мозга, надо написать заявление на побои, я попрошу Богданова подписать. Он не побоится!
— Да что с тобой, Николаич, ничего это не даст! На общие он меня переводит. Это жалко. Прижился я здесь...
На другой день утром, после развода, пришел нарядчик и велел Шуре собираться на трассу. Шура сунул ему и вымолил отложить это дело до завтра. После обхода они с Горчаковым сидели на бревнышках за лазаретом, курили и грелись на солнышке. Птички щебетали, облака тянуло южным ветром. Один глаз у Шуры заплыл совсем, как коровья губа сделался, сам Шура был непривычно молчалив. Потом вздохнул:
— Ухожу вот, много чего у вас спросить хотел, уже и не спрошу, видно. Может, и не увидимся больше...
Он потянул папиросу. Горчаков видел необычное Шурино волнение, не мог его понять.
— Вы никогда в начальники не лезли, а могли! Сейчас в Ермаково командовали бы или в Игарке... — Шура смотрел с каким-то дополнительным интересом.
— А зачем?
— Ну как? Чем у тебя больше в подчинении, тем больше уважения, в ШИЗО просто так не отправят, кормежка другая... У начальства и деньжата имеются!
Горчаков улыбался, разглядывая свои поношенные казенные ботинки. Поднял голову:
— Я на Колыме еще сказал себе, что никогда не буду выживать за счет другого.
— Вот и я про то! Это не по-лагерному! Тут каждый живет за счет другого! А вы не так!
Горчаков задумчиво тянул погасшую папиросу, машинально полез за спичками, прикурил.
— Ну, понятно... а чего ты вдруг?
— Не знаю, уйду от вас, не поговоришь уже, я про этого Иванова тоже думал. У него, как и у вас, ни баб нет хоровода, и ест он просто, мне повар говорил... по лагерю опять же ходит, никого не боится. А чего же он тварь-то такая? Скольким людям жизнь изуродовал... Я не то, что он мне морду разбил, меня и похуже угощали, а вот не пойму, почему он такой, а вы вот такой?
— Ты уж святого из меня не делай, Шура...
— Я не делаю! — Шура отвернулся. — Для такой жизни, какой мы живем, вы, если не святой, то рядом.
Он все-таки очень страдал, что его избили. Ему так понравилась его смелая выходка, когда он спросил Иванова про Родину... успел даже погордиться собой немного, пока старлей поднимался из-за стола. Он помолчал, потрогал заплывший глаз:
— Мне два года осталось, — Шура помолчал тяжело. — Видно, боюсь я в эту режимную бригаду идти... или, не знаю... чем ближе к воле, тем страшнее. Один вы и есть, с кем ни разу не поругался. Нервный я стал, на стенку могу разораться! Не было раньше такого, даже на фронте, уж там-то бывали ситуации, ой-ёй-ёй, а такого не помню. А тут на пустом месте закипаю из-за любой дряни. Ладно, мозги вам затер совсем... Бригада сейчас за Барабанихой новый лагерь усиленного режима строит, брошу вам весточку! Заходите на самовар! — и Шура расплылся разбитым ртом.
43
Была середина мая, навигация приближалась, скоро должны были объявиться боцман и главный механик из Красноярска, опять надо было набирать недостающих в экипаж, а у Белова из рук все валилось. Не мог простейшего решить, даже когда Климов спрашивал, каким цветом красить потолок в радиорубке, долго морщился, не понимая, что от него хотят... Крась, как знаешь. Люди видели, что с их капитаном что-то происходит.
Однажды вечером Померанцев подсел к нему на бревнышко, Сан Саныч покуривать стал чаще, вот и сейчас курил, спиртным от него пахло.
— Чего-то кислый наш капитан? — Николай Михалыч осторожно улыбался, достал махорку. — Извините, если вам неприятно... Покурю с вами?
Белов кивнул. Солнце садилось за протоку и дальше, за Енисей. Снизу ото льда холодило, оба были в валенках и бушлатах. Померанцев прикурил от папиросы Сан Саныча.
— Стукача из меня сделали, Николай Михалыч... — неожиданно для самого себя признался Белов, — и не отпускают... — он говорил тихо, с внутренней горечью произносил вслух то, что тысячу раз говорил про себя. — Да как бы только это...
И он рассказал все неторопливо, припоминал подробности. Померанцев слушал внимательно, не перебивал и ничего не спрашивал.
— Этих ребят подлости специально учат, Сан Саныч, а вы — честный. — Померанцев затушил окурок. — Даже и не думайте, вы не можете быть стукачом.
— Что же, я всегда у них буду числиться? Я все равно ничего не буду делать!
— И
