— она все доставала на стол. — Шампанское!
— Из Новосибирска вез...
— Спирт! Как вы его пьете, бедные?! Колбаса! Сало мое любимое! — она вдруг приостановила свою радость. — Георгий Николаевич, а мне можно сейчас сало? Диатеза не будет? Не стойте, как в гостях! Саша, садись рядом со мной, Георгий Николаевич, asseyez-vous s’il vous plaît![131] — она озорно показала на единственную табуретку. — Зоя, вы не хотите с нами?
Девушка повернулась одной головой, лицо не очень довольное, глянула на стол, на мужчин, помягчела снисходительно и спустила ноги на пол. Выпили за Клер, за маму, за папу. Горчаков ушел. Закусывали, Сан Саныч не ел ничего целый день, раскраснелся, открыл спирт, но Николь неожиданно проявила жесткость и дала выпить только одну рюмку — ребенку надо было гулять. Они оделись и вышли.
Была уже тихая ночь, под ногами хрустело. Их палаточный городок одним боком прижимался к тайге. Вдоль деревянного тротуара стояли темные елки и пихты и пахли талым снегом и еще чем-то весенним. Они неторопливо шли в сторону освещенного центра. Николь рассказывала, что в больнице к ней очень хорошо отнеслись, но вчера, когда она переехала в свою палатку, Зоя была очень недовольна.
— Она следит за мной, — Николь повернулась к Сан Санычу, — и стучит, сука! Я знаю!
Сан Саныч напрягся. Когда ехал сюда, он твердо решил рассказать все Николь. И про те старые угрозы Квасова, и про последний случай с «Черновым». Надо было объяснить, почему до сих пор не развелся и как этот старший лейтенант запутал всю его жизнь... Об этом он теперь и думал, но молчал, только косился на Николь — «сука-соседка» и он были одно и то же!
Белов прожил в Ермаково полторы недели. И все это время хлопотал, пытался найти им с Клер жилье где-то в бревенчатом бараке, а не в холодной палатке, но ничего не получилось. Клигман был в отпуске на материке, Николай Мишарин работал и ночевал почему-то в своем проектном бюро в лагере, куда Белова не пустили, а сам Николай не захотел встретиться.
Клер была очень спокойной девочкой. Когда он уезжал в Игарку, она не спала, внимательно его изучила и даже, он это точно видел, улыбнулась ему. Сан Саныч оставил все деньги и договорился, что в случае нужды Николь может звонить ему из Управления.
Из-за пурги Белов возвращался трое суток, ночевал на полу какой-то избы. Его продуло. Но это все было полбеды. Он всю дорогу думал о своей жизни, которая по необъяснимым причинам и против его желания все больше прорастала враньем и, разгоняясь, катилась куда-то вниз.
Белов пролежал с высокой температурой почти неделю. Бредил и даже кричал, рассказывал ухаживающий за ним Климов. Это был бред, вызванный тем, как человек сам про себя думает. Ничего хорошего про себя Сан Саныч подумать не мог.
У Квасова были люди, Белов слышал его голос через дверь, сел дождаться все в том же предбаннике с двумя стульями, печкой и окном, заставленным выцветшими бумажными цветами. Из кабинета вышел чем-то недовольный знакомый капитан с портового буксира. С большим свертком. Сунул руку, интересуясь, чего Белов здесь делает, Сан Саныч неопределенно пожал плечами. Потом второй стул заняла пожилая тетка, которая тоже отчего-то косилась на Сан Саныча. За дверью разговаривали громко, временами смеялись. Прошло около часа. Из кабинета вышли двое военных, Квасов их провожал, увидел Белова:
— Давайте, кто по очереди, — и закрыл за собой дверь.
Белов вошел, зачем-то застегивая шинель, внутри все малодушно тряслось:
— Я пришел сказать, что я не буду! — он попытался твердо посмотреть на загорелого старшего лейтенанта.
— Здорово, Сан Саныч! — Квасов, улыбаясь, протянул руку через стол.
Сан Саныч кивнул и пожал ее с хмурым и виноватым видом.
— Чего не будешь-то? Садись!
— Не хочу... то, что мы подписали... не буду ничего делать!
— Это плохо, а чего так?
— Я... предателем себя чувствую!
Квасов не торопясь достал папиросу из пачки, подвинул, угощая Белова:
— Предатель — это плохо. А кого предал?
С Сан Саныча сходило напряжение, он взял папиросу, присматриваясь к лейтенанту, показалось, что все это можно будет закончить спокойно. Иногда ему такое мнилось — Квасов мог просто взять и порвать ту бумагу.
— Людей, Константин Васильевич! Я все это время думал!
— Каких людей, капитан? — Квасов придвинулся через стол и заговорил тихо. — Я сейчас с ответственного задания, шкурой своей рисковал, а я, по-твоему, предатель?! — он смотрел строго. — Да, мы не орем на каждом углу о своих делах! Мы вынуждены так работать, нам даже награды дают не так, как вам! И мы — предатели?! Я был о тебе лучшего мнения, руководству хвалил, тебя в наш боевой резерв хотят оформить! Это — честь, Белов, это лучшим из лучших предлагается.
— Нет, я все понимаю, но... — растерялся Сан Саныч, — я уже это решил, я не могу! Мне так плохо, как будто я на своих товарищей настучал уже... Я отказываюсь.
— Кто же это с тобой работу провел? — видно было, что Квасов начинает злиться. — Николь твоя, ссыльная поселенка, или Горчаков, а может, Померанцев? Ты знаешь, что он за контрреволюционную деятельность отсидел десять лет?
— Нет, — Сан Саныч начал приходить в себя, — я сам. Я хорошо подумал.
Пораженный осведомленностью Квасова, он начал подниматься со стула.
— Погоди! Сядь! — приказал старший лейтенант. Помолчал, соображая. — У нас просто так нельзя уйти! Подписать и уйти — нельзя! Я на тебя все бумаги еще в январе оформил и отправил. И на них ответ уже пришел — мне разрешили использовать тебя в самых важных мероприятиях! Ты это понимаешь?! Может быть — раз в год! Отложим этот разговор, завтра посидим вдвоем, выпьем, я расскажу, какие тебе могут быть предложены дела. И какие за это могут быть поощрения. Быстрое продвижение по службе — это самое малое!
Сан Саныч стоял и молчал, он не предполагал, что вляпался так крепко. Он чувствовал, что снова начинает трусливо доверять уверенному голосу Квасова, но против этого вставали весь ужас и вся подлость, пережитые за последние три месяца. Он поднял голову:
— Я могу уволиться из пароходства, если надо будет, но я твердо решил: не буду ничего такого делать! — пока говорил фразу, уверенность и упрямство нарастали. —
