Я могу быть свободен?
Квасов расслабленно откинулся на спинку стула. Зло смотрел.
— Идти ты можешь, но вот будешь ли свободен? Ты, Белов, сейчас в мои личные враги записываешься! Подумай! Иди и крепко подумай! Хорошая жизнь, любимая жена с французским именем, должность, лучшие санатории в Крыму, возможно и служба в госбезопасности с немаленькими звездами на плечах! — Он смотрел куда-то сквозь Сан Саныча. — Или шпалы ворочать на Стройке-503?! Иди, думай! Я не я буду, если тебя под эти шпалы не закатаю! — Он злыми тычками погасил папиросу в пепельнице.
Сан Саныч вышел на улицу, свернул за угол и остановился, уперевшись взглядом себе под ноги. Внутри бушевала буря. Не трусливая, хотя и это было...
— Ты все, Сан Саныч? — навстречу шел давешний капитан буксира, все с тем же свертком.
— А? — Сан Саныч машинально и почти гордо протянул ему руку. — Я все, Василь Палыч. Все, дорогой! Иду вот! — и Белов указал куда-то вперед.
И он ринулся, не очень понимая, куда. Мог бы полететь, полетел бы! Все угрозы Квасова были уже не в счет. Он все сказал, он смог, он снова честно любил Николь, Померанцева, Климова, кочегаров — он снова, как честный человек, мог смотреть им в глаза.
Ноги сами привели его в загс. Он достал паспорт и потребовал, чтобы их развели. Без жены этого было нельзя сделать. То есть можно, но через суд.
— А чего тебе не живется? — загсом руководил худощавый старичок с добрыми глазами и пушистыми седыми усами.
— Мы давно уже не живем. И женились-то, как собаки! — Белов просительно заглядывал в глаза старику.
— Если она против, и по суду не разведут, — привычно уверил старичок.
— Я в суде все расскажу, я ее не люблю, да и она меня. Может, у нее кто-то уже есть!
— Партия постановление дала, чтобы ужесточить это дело, а то после войны больно уж много разводов сделалось, и всё мужчины желают. На фронте подруг себе завели, детишек нарожали, поэтому всё. Теперь и пошлину в десять раз подняли — раньше пятьсот рублёв отдавали за развод, теперь — цельные две тыщи, сынок. А дети есть? Или совместное имущество?
— Нет ни детей, ни имущества...
— Это хорошо, если имущество, тогда вообще через прокуратуру.
— Что же мне делать, отец? А если она мне изменяет? — мелькнула у Сан Саныча надежда.
— Не является основанием!
— Как же?! А вы откуда про суд так знаете?
— Так меня экспертом вызывают, вот последнее разъяснение Верховного суда. Сам почитай. — Он подал вырезку из газеты, аккуратно подклеенную на картон:
«Суды ошибаются, если полагают, будто “желание супругов расторгнуть брак” — достаточная причина, чтобы их развести. Не следует думать, что вступление мужа во внебрачную связь с другой женщиной само по себе является основанием для расторжения законного брака. Народные суды недостаточно серьезно относятся к возложенной на них задаче примирения супругов. Они должны помнить, что самое главное для них — укрепление советской семьи и брака».
— Ну ни хрена... И что же делать? — Белов, обескураженный, начал подниматься со стула. — Не разведут?
— Никак не разведут! Можешь и не подавать заявление...
Вместе вышли на крыльцо, старичок достал самодельный мундштучок и дешевые сигаретки.
— Или с женой договорись, или... — он подкурил, пыхнул с удовольствием, — или только если у тебя уже другой брак и в нем уже есть ребенок, а лучше два...
Сан Саныч заинтересованно покосился на заведующего загсом, но про Николь ничего не стал говорить, поблагодарил и пошел к Зине.
— Я подал на развод, — заявил с порога.
Зина куда-то собиралась, в прическе уже, губы мазала перед зеркалом.
— Кому ты врешь? Развод! Я тебе не дам!
— А мне и не надо! — Сан Саныч снял шапку и сел на стул. Стал расстегивать шинель. — Через суд можно и без жены. Короче, подал уже заявление, рассмотрят в месячный срок.
Зина повернулась, пренебрежительно его рассматривая:
— Да ты врать научился, Белов!
— Почему врать? Подал!
— Как ты мог подать, если свидетельство о браке у меня!
— Так давай его, я за ним и пришел... Зин, — заговорил он вдруг примирительно, — давай по-хорошему. Эта комната тебе останется... Я тебе... хочешь, целый год по тысяче буду отваливать?! Зачем я тебе? Живи, как тебе нравится!
— Я и так живу, как мне нравится! Дай-ка пальто!
Белов встал и снял с вешалки то самое дорогущее пальто с чернобуркой.
— Короче так, Белов, живи, где хочешь и с кем хочешь, а развода я тебе не дам! Не хочу! Считай, что я такая сука! — она стервозно улыбнулась и, застегиваясь, заговорила тише: — А будешь настаивать, все узнают, что ты — стукачок позорный! Пропусти! Ключ под половиком оставь!
Сан Саныч будто ломом по башке получил, он отступил к стене, сел, судорожно соображая, внутри все колотилось — в руках этой твари была его честь. Представил, как она в какой-то компании рассказывает...
С этого дня он стал ждать слухов о себе. Кто-то по пьяни обязательно сказал бы. Игарка — город небольшой.
Весна пятьдесят первого была ранняя, снег начал таять в конце апреля, и небольшую центральную площадь Ермаково вычистили к празднику Первомая, соорудили новую высокую трибуну для начальства. Перед самым праздником устроили общий субботник — пытались убрать мусор, наваленный за зиму. Не везде это удалось, но в центре стало почище, хотя высокие грязные сугробы текли и местами было не пройти. Поменяли репродукторы на столбах. Теперь везде играла музыка и громко, словно из облаков передавались последние новости. Было весело, люди улыбались друг другу, ждали праздника, за ним настоящей весны и ледохода, а там уже и скорого лета. Многие собирались в отпуска на Большую землю. Заключенные, получившие освобождение, но не имеющие денег на самолет (да и билетов продавалось немного — в очередь записывались за три месяца, и вел ее лично начальник аэропорта), в душевном томлении приходили к Енисею. До первых пароходов было еще далеко.
Как-то вечером Шура Белозерцев явился в лазарет сильно избитый. Лег молча, но, неосторожно повернувшись, застонал. Дневальный заглянул к нему и заложил Горчакову, что у Шуры вся морда разбита.
— Где тебя так? — Горчаков повернул Шуру за плечо, тот опять, стиснув зубы,
