впервые и поначалу страшно расстраивалась. Она много слышала о трансполярной дороге и почему-то думала, что это нужное дело. От того, что она увидела своими глазами, она пришла в ужас. Летняя жара в паре с мерзлотой основательно поработали с полотном — провалившиеся насыпи, покореженные рельсы. Все лето зэки чинили и латали, но главный путь все равно проседал и кривился, как того хотела природа.
Фрося приставала ко всем с расспросами, зэки или не понимали, или злорадно щерились:
— Наше дело не рожать — сунул-вынул и бежать! — заржал один дюжий мордоворот с медной фиксой во рту и полувековым сроком впереди. — Рельсы ей вспухают! Пусть ваш Папа Карла усатый здесь припухнет[133], падло!
Остальные заржали довольные, сжирая глазами Фросю. На дорогу им было глубоко начхать.
У вольного строительного начальства была похожая реакция — не понимали, чего ей надо. Хозяйственная Фрося только руками разводила в негодовании о трате народных денег и вообще о негодной работе. Сама она всегда работала с полной отдачей. Горчаков на нее тоже удивлялся.
Был уже конец сентября, двадцать шестое число. Они работали вместе уже три недели, привыкли друг к другу, понимали с полуслова. Фрося, так же как Горчаков, поначалу помалкивала, а теперь, чувствуя скорую разлуку — оставалось обработать четыре лагеря, — много рассказывала о себе и расспрашивала.
Был вечер, они поужинали и сидели на барже за столом возле избушки. Костерок едва дымил рядом в выложенном камнями очаге. Баржу чуть пошевеливало течением, редкие комары пели последние песни бабьему лету. Солнце коснулось уже леса, и по палубе поползли темные тени от вершин деревьев. На стоящем впереди катере негромко разговаривали, смеялись. Мужской голос был слышен хорошо, даже отдельные слова различались, женский что-то отвечал. Команда катера состояла из капитана, поварихи и матроса. Капитан, узнав, что на барже будет бактериологическая лаборатория, перестал к ней чалиться и всегда опасливо вставал на расстоянии буксирного троса — сто, а то и побольше метров.
Студент-эпидемиолог уплыл было на берег, на охоту, но, не прошло и часа, вышел из леса к шлюпке и вскоре причалил к борту, гремя веслами. Повесил ружье на гвоздь под навесом, бросил к дровам большой кусок только что содранной бересты и налил себе чаю.
— Чего вернулся, Артем? Рябчики кончились? — Фрося была противницей любого убийства.
— Да ну... — Артем, прихлебывая чай, смотрел на берег. — Там и леса-то нет... кусты да сухая трава выше головы... Лес где-то на горизонте! И тропы в траве везде. Медвежьи, что ли? Или нет? — студент с вопросом посмотрел на Горчакова. — Я в эту траву зашел, а она с меня ростом... И такая тишина! Ух-х-х! Так страшно стало! — Видно было, что студенту и теперь жутко. — Стою, ни вперед, ни назад! А ветер так по траве тихо шелестит... И вокруг словно все застыло навсегда, как будто больше вообще нет ничего... Ей-богу, так жутко никогда не было — как будто дыхание какое-то с того света. По-настоящему все такое, будто меня забрать кто-то хочет!
— Я тоже медведей боюсь, — простодушно улыбнулась Фрося.
— Это не медведи... это какие-то большие силы... — студент был серьезен. — И тропы не медвежьи.
Он вздохнул, отрясая с себя воспоминания и напряженно улыбаясь, стрельнул у Горчакова папиросу. Так и курил, разглядывая крутой, оползающий в реку глинистый берег. Как будто там, на перегибе, кто-то должен был появиться. Покурив, ушел в избушку.
Фрося серьезно наблюдала за студентом, потом посмотрела на Горчакова.
— Большие силы не в траве живут, — она застыла, думая о чем-то. — Я про них знаю, они в человеке. Меня столько раз должны были зарезать, а всего разок пырнули, изнасиловать и убить — зэки, конвой, а не изнасиловали... от усталости, от голода падала, замерзала... и не замерзла! Я всегда чувствовала, что есть силы, которые мне помогают помимо моей воли!
Фрося замолчала. У нее была крепкая фигура, грубоватые мужские повадки и красивые, большие и умные глаза. Река тихо струилась вдоль борта, солнце ушло за лес, закат опять был красный, обещая хорошую погоду на завтра. Горчаков спокойно покуривал, а из избушки доносилось похрапывание Артема.
— У вас такого не было, Георгий Николаевич?
— Не знаю, Фрося, никогда не думал в таких категориях... Я не понимаю непонятных сил.
— Да нет, я просто объяснить не могу... Когда вас последний раз могли убить?
— Кто это знает? — он усмехнулся, достал папиросу и чиркнул спичкой. — Меня в прошлом году в карты проиграли.
— И что вы сделали? Вам было страшно?
— Ничего, с ножом спал, а потом того, кто проиграл, убили. Думаю, это сделал один из моих санитаров. Большой дядька был, азербайджанец... Это было неприятно, конечно, но не очень страшно. — Он сморщился. — Знаете, я про страшное как-то не думал... Привык, наверное.
Фрося молчала. Горчаков курил, думая о чем-то. Заговорил спокойно:
— Есть вещи похуже страха. Я как-то нечаянно заложил человека, это до войны еще было, проявил идиотскую принципиальность, а получилось, что заложил. Его расстреляли. Он был изрядный негодяй, за ним много чего скверного водилось, но я не должен был так. И теперь его нет... — Горчаков замолчал, глядя через речку. — А иногда не решался на какие-то операции. Это тоже плохо вспоминается.
— Какие операции? Вы же не хирург!
— Не хирург, но можно было попытаться... Люди погибали. Такого очень много было.
— За это вам не должно быть стыдно.
— Дело не в стыде, иногда очень переживаешь смерть, которую можно было остановить.
Они замолчали. Небо темнело, Фрося подбросила дров в костер. Горчаков смотрел куда-то сквозь поднимающийся огонь.
Фрося с Горчаковым вышли около пяти утра. В рюкзаках — медикаменты, пробирки, немного еды на всякий случай. У Горчакова был кусок карты, срисованный еще в Ермаково.
Лагерь, куда они направлялись, был временный, устроенный в двадцати километрах от Турухана весной 1951 года. Полсотни зэков готовили песчано-гравийное месторождение для добычи. Счищали верхний слой мха и кустарников, корчевали лес, рубили просеки, поставили несколько изб и баню. Из-за болот вывозить гравий можно было только зимой.
От Турухана тропа шла по сухой гриве и была хорошо натоптана. Ночной морозец посеребрил траву и кусты, на лужах хрустел ледок. Идти было легко. Воздух был чистый, звонкий. Фрося шла первая — Горчаков иногда закуривал на ходу, и она не любила
