Единственное, что могло огорчить Питу на этом празднике, — это печаль Бийо.
VIII
СВИДАНИЕ
В начале предыдущей главы читатели видели, что Питу, стремясь не только поддержать собственную веселость, но и развеять тоску Бийо, решил заставить его разговориться.
— А скажите, папаша Бийо, — помолчав, собравшись с мыслями и запасшись словами, словно стрелок — патронами перед боем, заговорил Питу, — кто бы, черт побери, мог подумать, что с того времени, как ровно год и два дня тому назад мадемуазель Катрин дала мне луидор, перерезала ножом связавшую мне руки веревку… вот здесь, смотрите… кто бы мог предсказать, что за это время произойдет столько событий?
— Никто, — ответил Бийо; Питу не заметил, как зловеще сверкнули глаза фермера, когда было упомянуто имя Катрин.
Питу ждал, не прибавит ли Бийо еще что-нибудь к тому единственному слову, которое тот проговорил в ответ на длинную тираду, показавшуюся самому Питу довольно удачной.
Видя, что Бийо молчит, Питу, как тот стрелок, с которым мы его недавно сравнили, снова зарядил свое ружье и выстрелил снова.
— А скажите, папаша Бийо, — продолжал он, — кто мог бы предвидеть, когда вы скакали за мной по равнине Эрменонвиля; когда вы едва не загнали Малыша, да и меня тоже; когда вы меня все-таки догнали; когда назвали свое имя, посадили меня на круп, сменили коня в Даммартене, чтобы как можно скорее быть в Париже; когда мы прибыли в Париж, чтобы посмотреть, как горит застава; когда в Ла-Виллете мы наткнулись на кайзерню; когда встретили процессию, кричавшую: «Да здравствует господин Неккер!» и «Да здравствует герцог Орлеанский!»; когда вы имели честь нести носилки, на которых стояли бюсты этих двух великих людей, пока я пытался спасти жизнь Марго; когда гусары Королевского немецкого полка встретили нас выстрелами на Вандомской площади и бюст господина Неккера упал вам на голову; когда мы спаслись, убегая по улице Сент-Оноре с криками: «К оружию! Наших братьев убивают!» — кто мог бы нам сказать, что мы возьмем Бастилию?
— Никто, — столь же лаконично, как и в первый раз, ответил фермер.
«Дьявольщина! — подосадовал про себя Питу, тщетно надеявшийся и так и не услышавший продолжения. — Кажется, он нарочно молчит!.. Ладно, выстрелим в третий раз».
А вслух он проговорил:
— Скажите-ка, папаша Бийо, кто мог подумать, когда мы штурмовали Бастилию, что год спустя день в день после этого штурма я стану капитаном, вы — федератом и мы будем ужинать вместе под деревьями, посаженными на том самом месте, где стояла Бастилия? Ну кто бы мог подумать?!
— Никто, — повторил Бийо еще более мрачно, чем прежде.
Питу признал себя побежденным, потому что не знал, как заставить фермера заговорить, однако его утешила мысль о том, что он-то, Питу, не отказывался от права говорить в одиночку.
Итак, он продолжал, оставив за Бийо право отвечать, если на то будет его воля.
— Подумать только! Ровно год тому назад мы вошли в ратушу, вы схватили господина де Флесселя — бедный господин Флессель, где-то он сейчас? А где Бастилия?! — вы схватили господина де Флесселя за шиворот, приказали ему дать нам порох — я тем временем стоял на часах, — а, помимо пороха, еще и записку к господину де Лонэ; раздав порох, мы оставили господина Марата, отправлявшегося к Дому инвалидов, и двинулись в Бастилию; в Бастилии мы нашли господина Гоншона, «Мирабо народа», как они его называли… Вы знаете, что сталось с господином Гоншоном, папаша Бийо? А? Знаете, что с ним?
На этот раз Бийо ограничился тем, что покачал головой в знак отрицания.
— Не знаете? — продолжал Питу. — И я не знаю. Может быть, то же, что с Бастилией и с господином де Флесселем, что будет со всеми нами, — философски заметил Питу, — pulvis es et in pulverem reverteris[26]. Подумать только! Вы вошли через ворота, которые теперь уже не существуют, и вошли после того, как заставили господина Майяра написать знаменитое сообщение о ларце, которое я должен был зачитать народу, если вы не появитесь. А на том месте, где теперь, в этой огромной яме, похожей на ров, лежат кандалы и цепи, вы встретили господина де Лонэ! Бедняга! Он так и стоит у меня перед глазами в сером кафтане, в треуголке, с красной орденской лентой и тростью-шпагой. Он тоже ушел вслед за господином де Флесселем! Господин де Лонэ показал вам Бастилию сверху донизу, дал вам ее изучить, измерить стены в тридцать футов толщиной у основания и в пятнадцать футов — вверху! Вы поднимались с ним на башни и угрожали ему, если он не одумается, броситься вниз вместе с ним. Как подумаю, что, когда вы спускались, он показал вам пушку, которая десять минут спустя, если бы я не успел спрятаться за углом, едва не отправила меня туда же, где находится бедный господин де Флессель, где теперь и сам бедный господин де Лонэ. Видя все это, вы сказали, будто речь шла о том, чтобы залезть на чердак с сеном, на голубятню или на ветряную мельницу: «Друзья! Давайте возьмем Бастилию!» — и мы ее взяли, эту знаменитую Бастилию, да так ловко взяли, что сегодня сидим на том самом месте, где она раньше стояла, закусываем колбасой и попиваем бургундское; а ведь здесь была башня под названием третья Бертодьера, где находился в заключении господин доктор Жильбер! Как все это странно! Когда я думаю обо всем этом шуме, крике, гаме, беготне… Да, вот, кстати, о шуме, что там такое? Глядите-ка, папаша Бийо, там что-то происходит или кто-то идет… Все бегут, вскакивают со своих мест, пойдемте и тоже посмотрим, да идемте, папаша Бийо, идемте!
Питу приподнял Бийо под руки, и они вместе, Питу — с любопытством, Бийо — с безразличием, пошли в ту сторону, откуда доносился шум.
Причиной его оказалось появление человека, обладавшего редкой способностью вызывать шум повсюду, где он показывался.
Среди общего гула толпы доносились крики «Да здравствует Мирабо!», рвавшиеся из могучей груди тех, кто позже других отказывается от любви к своим кумирам.
Это и в самом деле был Мирабо: он вел под руку даму, а пришел он затем, чтобы посмотреть, что сталось с Бастилией. Едва толпа его узнала, как в ней поднялся шум.
Лицо дамы было скрыто вуалью.
Если бы на месте Мирабо был кто-нибудь другой, его мог бы испугать поднявшийся при его появлении шум, особенно когда наряду с восхвалениями доносились глухие угрозы, такие же сопровождали колесницу римского триумфатора: «Цезарь! Не забывай, что и ты смертен!»
Однако он привык к бурям и, подобно отважной птице во время шторма, не мог жить без громовых раскатов и вспышек молний; он с улыбкой шел через бушевавшую толпу, не теряя присутствия духа, и одним взмахом руки был способен ее обуздать, тогда как его спутница трепетала, ощущая зловещее дыхание его пугающей популярности.
