Вернулся минут через двадцать. Сполоснул руки под рукомойником.
— У нас, чем дурней, тем — начальник! Никогда у него ничего нет, эти его чернобурки то разбегутся, то потравятся... А все на своем месте. И все время учит жить!
— Не отдаст бензин? — догадался Горчаков.
— Третью бочку за лето берет...
— Так не давайте! — возмутилась Фрося.
— Они с комендантом кореша, Анна иногда задерживается с отметкой... Начальство, короче. Да и мне всего этого хозяйства, — он кивнул на свой большой двор, — не положено заводить, разрешения брать надо. На землю, на строительство, на покосы... Хрен с ним, с этим бензином.
Валентин задумался глубоко, потом встряхнулся, достал папиросу:
— С таких, как этот, сука, Пал Палыч, все как с гуся вода! Его как директора совхоза десять раз уже посадить должны были. Целый гарем завел из ссыльных девчонок... И женатый ведь! Жена наглая, еще хуже его. Вся деревня об этом знает, и ничего! — он закурил наконец папиросу и стал подниматься из-за стола. — Может, там, наверху, заповеди Господни переписали давно? Нам только не сказали!
На другой день вышли рано, капитан буксира торопился. Утро после вчерашнего шторма было пасмурное, холодное, сизые тучи летели с Северного Ледовитого. Шкиперская избушка остыла без печки, и спать было холодно. Сели пить чай. Горчаков все время зевал, прикрывая рот рукой и извиняясь, но удержаться не мог. Фрося, как всегда, была бодра, вскипятила чайник на улице, на очаге, поставила на стол кружки, свежий хлеб, что дала Анна, молоко. Села напротив.
— Вы меня простите, Георгий Николаевич, но я все думаю: чем же вы живете? Вы вчера начали говорить... — Фрося была мастерица на неожиданные вопросы, смотрела прямо в глаза. — Мы ведь скоро расстанемся.
Георгий Николаевич поморщился, отпил из кружки:
— Ничего умного, Фрося, вы от меня не услышите...
— От жены и детей отказались... Вы же их любите... — Фрося говорила медленно, изучала Горчакова. — Я сначала решила, что вы предатель своей семьи, но потом ясно увидела — вы все время о них помните. Я в этом уверена. Все время переживаете эту разлуку!
— Это все сложно... сложнее, чем вы думаете...
Георгий Николаевич снял очки, близоруко прищурился, протирая их. В окно блеснуло низкое, из-под туч пасмурное утреннее солнце. Блеснуло, осветило внутренность избушки и вскоре снова ушло за тучи. Фрося притихла, подняла грустные глаза на Горчакова. Все рассматривала его. Мошка ползала по круглым потертым дужкам его очков, Фрося дернула рукой, чтобы согнать, но удержалась. В свете лампы, невыспавшийся, он казался уставшим и старым.
— Расстанемся скоро, а я к вам привыкла... — она отвела глаза. — Дайте мне папиросу!
Горчаков взял пачку и посмотрел на нее с вопросом.
— Дайте! Мне хочется сделать что-то такое, что делаете вы...
Горчаков достал папиросу. Фрося взяла, не зная, как с ней обращаться. Трогала пальцами.
— Влюбиться бы в такого, я не вас имею в виду, вы любите свою жену, это понятно. Но в такого же... Так и не пойму, что в вас хорошего? Вы ведь не мой герой, а вот... меня к вам тянет, не хочется расставаться.
— Бог с вами, Фрося, не выдумывайте из меня ничего...
— Но вы правы, я ведь тоже так считаю, человек должен жить достойно того, каким нас создал Господь. Быть мужественным, честным... добрым, конечно... все это очень трудно. Вы не стали работать в Норильске, чтобы иметь возможность оставаться таким.
— Каким?
— Честным.
Горчаков улыбнулся, забрал у Фроси так и не подкуренную папиросу и сладко зевнул:
— Вы очень славный человек, Фрося, вы намного мужественнее и честнее меня. Ей-богу!
Фрося молчала задумчиво.
— Как, кстати, называется книга, которую вы пишете?
Фрося все думала о чем-то, подняла на Горчакова умные и грустные глаза:
— «Сколько стоит человек».
48
В конце сентября капитану Белову с его «Полярным» опять выписали работу в Енисейском заливе. Он пошел в Управление, но начальник только руки развел и опасливо показал глазами на потолок — распоряжение пришло из Ермаковского управления речного транспорта. Это означало, что к Николь Сан Саныч уже никак не попадет в эту навигацию.
Он вернулся на буксир, посидел с Фролычем в своей каюте и в тот же вечер улетел в Ермаково на самолете. Старпом взял на себя командование буксиром и повел караван барж в Сопочную Каргу. В Управление ничего не сообщали — это было серьезное нарушение.
Николь уже спала. Проснулась от его прикосновения и не испугалась, а тут же села, стряхивая с себя сон, волосы поправляла и сурово вглядывалась в его лицо:
— Саша, Сашенька... — зашептала, наконец, хватая его за шею, — ты мне сейчас снился, я тебя видела... Саша, Сан Саныч мой прекрасный! Это ты!
Она обнимала, искала его губы, Сан Саныч встал на колени, обнял ее.
— Ты надолго?
— Я?! — глупо переспросил Сан Саныч, не зная, что сказать.
— Тихо! На сколько ты приехал? И «Полярный» здесь? Ребята? Видел, какую новую пристань для вас построили? Ты заберешь нас?
Сан Саныч весь полет придумывал ответы на эти вопросы и не придумал. Пока летел, ему нравился его безрассудный поступок, он чувствовал себя мужчиной, а увидев Николь, испугался.
— Завтра все расскажу. Как Клер?
— Клер — хорошо, но скажи — все в порядке? Ты надолго? Тебе дали развод?
— Все вопросы завтра, все расскажу, а сейчас спать, я зверски хочу спать!
— Спать хочешь?! — поразилась Николь.
— Да, а ты нет? Не соскучилась?
— Я — да, я тоже хочу с тобой спать, ой, Саша, мне щекотно, движок уже не работает, но у меня есть керосиновая лампа, давай зажжем, я тебя не помню! Вдруг это не ты? Ой, аккуратно, у меня до сих пор полно молока...
Утром проснулись, едва рассвело. Огромная палатка храпела, сопела и посвистывала мужскими и женскими носами сквозь брезентовые и фанерные стены, в соседней палатке кто-то гремел рукомойником. Сан Саныч открыл глаза — Николь прибиралась в комнате, прихорашивалась, заглядывая в небольшое круглое зеркало на столе. Клер спала все так же спокойно. Сан Саныч потянулся сладко и счастливо, взял Николь за локоть, и пока тянулся сам и тянул к ней руки, проснулся окончательно, словно и не спал.
Николь ничего не спрашивала. Улыбалась ему, строила глазки,
