Он вернулся в квартиру и виновато развел руками:
-Я вас, конечно, довезу до гостиницы, месье Вильнев. Я вас задержал. Приходите завтра, непременно, я волнуюсь за мальчиков, - Федор вздохнул и Анри обрадовался: «Очень хорошо. Можно будет поговорить с Эжени, успокоить ее...»
Анри принял десять рублей серебром. Илья Андреевич подал ему пальто. Анри, неожиданно весело, подумал: «Все швы, наверное, прощупали, искали яды или шифровки. Ищите, ищите».
В комнатах все было на месте. Анри достал из футляра с инструментами лупу и наклонился над столом. О таком ему говорила бабушка.
-Клали лист бумаги и заштриховывали его карандашом, - он заметил белые волокна на зеленом сукне. «Хотели узнать, что я пишу. А я ничего и не писал, - он подошел к окну. Деревья на Почтамтской улице мотались под ветром. Ночь была зябкой, над столицей повисли тяжелые тучи. «Потерпи еще немного, - попросил Анри, - пожалуйста, Эжени. Я все сделаю, я увезу тебя отсюда».
Он присел на подоконник и закурил папиросу. «А теперь, - задумчиво сказал юноша, - мне нужен Макс».
Церковь святого Станислава медленно наполнялась людьми. Анри опустил пальцы в мраморную чашу со святой водой и перекрестился. Какой-то монах, в коричневой рясе францисканца, стоял на коленях в притворе, перед статуей Мадонны. Анри взял латинский молитвенник: «Не думай об этом. Здесь церковь, в конце концов».
Анри воспитывали в духе атеизма, но в Париже он стал ходить к мессе. Он слишком часто видел страдания, сидел рядом с умирающими детьми, утешал рыдающих матерей. В церкви он позволял себе просто закрыть глаза и почувствовать, что и о нем заботятся. Он не молился, просто вспоминал своих маленьких больных: «Помоги им, пожалуйста. Сделай так, чтобы они не страдали».
Анри присел на скамью темного дерева и взглянул в сторону алтаря. Он почувствовал, что краснеет. Все было тщетно. Вчера, в детской, он, вместе с Эжени, Анри называл ее именно так, делал мальчикам ингаляцию. Его дома не было. Женщина шепнула: «Это до вечера. Он к ужину приходит». Жандармы сидели на посту. Мальчики заснули, скрипнула дверь спальни. Она оказалась в его объятьях. «Ты уедешь со мной, - твердо сказал Анри, целуя ее, - со мной, в Париж. Я тебя люблю, Эжени, и так будет всегда».
Она подняла заплаканное лицо: «Ты не понимаешь, не понимаешь...»
Юджиния не могла сказать ему, что беременна, не могла признаться, что у мужа есть письмо, с ее показаниями. «Нет, нет, - велела себе женщина, - надо уехать отсюда, а потом..., Потом он что-нибудь придумает, обязательно».
-Только дети..., - Анри прижался щекой к ее щеке, - у тебя дети, Эжени...
-Их нельзя забирать, - ее голос был ломким, боязливым, - нельзя. Тогда он совершенно точно тебя убьет, и меня тоже.
-Он хороший отец, - Анри вспомнил, как он нежно обращался с мальчиками, как они ласкались к Федору Петровичу. «На Эжени они и не смотрят вовсе. Господи, она будет тосковать, это ее дети...»
-Я не хочу об этом вспоминать, - Юджиния мотнула головой в сторону детской: «Ты не понимаешь, он меня бил, издевался надо мной, - она уронила голову в руки, - бил, когда я ждала ребенка..., У меня случился выкидыш, он мне два раза ломал руку, ребра, у меня было сотрясение мозга..., - она еле слышно разрыдалась. Анри опустился на колени: «Прости, прости меня, Эжени..., Я больше ни слова не скажу, обещаю. Потерпи еще немного, и мы уедем отсюда, навсегда».
Юджиния даже не стала спрашивать, как. О морфии она тоже не стала упоминать.
-Я к этому никогда не вернусь, - велела себе женщина, - никогда. Нет такого, и не было. Мы уедем с Анри, я увижу Стивена, всю семью...
Зашуршала ткань ее платья. Анри, потрясенно, выдохнул: «Господи, я не верю...». Она обнимала его, у нее были мягкие, нежные губы и вся она была, высокая, стройная, от каштановых волос пахло травами. Анри, уронив голову ей на плечо, нашел губами ее ухо: «Спасибо, спасибо тебе, любовь моя..., В Париже мы с тобой обвенчаемся, сразу. Я живу на рю Мобийон, в нашей квартире, семейной. Там рядом церковь Сен-Сюльпис, там моя бабушка венчалась, моего деда там крестили. И наших детей там окрестят, - Анри счастливо улыбался. Юджиния всхлипнула: «Он не даст мне развода, никогда...»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
-Это мы еще посмотрим, - уверенно сказал Анри и попросил: «Еще, любовь моя. Мне было мало. Когда я тебя увезу отсюда..., - Анри услышал смешок рядом:
-Не знал, что ты так набожен, дорогой брат. Сидит, шепчет, молится..., - Волк, в той самой монашеской рясе, с низко надвинутым на лицо капюшоном, опустился рядом:
-За тобой следят, милый мой. Где ты успел хвост подхватить? Я тебе велел, ходи на лекции, веди себя тихо.
Анри обреченно вздохнул: «Нам надо поговорить, Макс».
-Это понятно, - Волк хмыкнул: «Не волнуйся, у меня опыт в таких делах есть. После мессы возвращайся в номера. Возьми саквояж, принеси мне костюм, ботинки и пальто. Встретимся в банях на Крюковом канале. Они там одни, не пропустишь».
-А кто за мной следит? - поинтересовался Анри и зло подумал: «Это, конечно, Федор Петрович устроил. Ничего, Макс будет рад услышать, с кем я познакомился».
-Девушка, - не разжимая губ, усмехнулся брат: «И даже хорошенькая».
Пани Аполлония все смотрела на Макса. Однако Волк был занят. Он, вместе с Сераковским, тщательно проверял биографии и послужные списки членов его кружка.
-Пан Макс, - недовольно заметил офицер, - я не могу ручаться за каждого, как за самого себя, но это все, - он положил руку на тетрадь, - надежные люди, поверьте. Дворяне, католики, униаты...
-Пан Сигизмунд, - Макс закурил папиросу и вытянул длинные ноги к огню в камине, - вы мне спасибо скажете. Я вас и остальных товарищей спасаю от Алексеевского равелина. Что касается провокатора, - Макс повертел в руках карандаш, - от него мы избавимся без шума. Никакой стрельбы, ничего подозрительного. Человек навеселе оступился и упал в канал. Поверьте, здесь такое каждый день случается, - Волк весело рассмеялся.
-Но нельзя убивать невинного..., - неуверенно заметил Сераковский: «Нельзя подозревать всех, пан Макс».
-Нужно, - оборвал его Волк: «Революция не прощает ошибок, пан Сигизмунд. Расскажите мне о людях, что появились в кружке за последний год, - велел он.
Макс одолжил рясу францисканца у настоятеля церкви. Святой отец был поляк, русских ненавидел, исповедовал участников кружка и с готовностью согласился помогать Волку.
-Тайну исповеди я раскрыть не могу, - вздохнул священник, - сами понимаете, обеты. Впрочем, ко мне и не все ходят. Униаты сейчас, по распоряжению Синода, - он поморщился, - должны присоединиться к православной церкви. Они, конечно, не согласны..., - Волк улыбнулся и попросил священника:
-Отец Ян, вспомните, кто из наших друзей никогда не был у вас на исповеди? Это ведь не запрещено, - озабоченно поинтересовался Волк, - о таком рассказывать?
-Нет, конечно, - удивился поляк и стал загибать пальцы.
-Хорошенькая, - Волк слушал Баха, - но сразу видно, не католичка. Неосторожно со стороны Третьего Отделения.
Невысокую блондинку в скромном платье, по виду гувернантку, или домашнюю учительницу, Макс заметил сразу. Она пришла в церковь святого Станислава вслед за братом. Она мялась у чаши со святой водой, неуверенно бродила вдоль скамей, листала молитвенник. Девушка, наконец, устроилась за два ряда от Анри.
Катенька Воробьева твердо знала, что все беды России от инородцев, жидов и поляков. Так говорил покойный отец, служивший жандармом в Пскове. По его кончине девятнадцатилетняя Катенька приехала в столицу. Девушка была уверена, что журналы сразу примут ее творения. В Пскове она всегда читала свои стихи на званых вечерах, имея большой успех. Катенька сняла комнату на паях с еще двумя барышнями и стала разносить рукописи по редакциям. С ней обещали связаться, однако восторженных писем никто не присылал. Катенька хотела пробиться на прием к властителю дум молодежи, поэту Некрасову. В «Современнике» с ней даже не стали разговаривать. «Николай Алексеевич очень занят, - сухо сказал секретарь, - и не принимает просителей без рекомендации».
