и солнце почти как Бога. Потому он утверждал, что встречается с ангелами и святыми, среди которых он особенно называл двоих: Вечность и Невинность. Его больной дух встречает повсюду вне земного мира лишь мирные и возвышающие душу зрелища, а внутри него – ничего, кроме противоречий и враждебных противоположностей, которые его озлобляют126.
А в 1912 году, когда было написано стихотворение, Мандельштам мог прочесть и, очевидно, прочел в новом романе Мережковского «Александр Первый», печатавшемся в «Русской мысли», раздумья императора:
– Который час?
– Вечность.
– Кто это сказал?
–Да, сумасшедший поэт Батюшков,– намедни Жуковский рассказывал…127
Никак нельзя согласиться с утверждением И. Сурат, походя высказанном ею в интересной и содержательной статье, что
именно к этому внутреннему монологу царя у Мережковского (а не к мемуару немецкого врача Батюшкова, напечатанному на немецком языке в юбилейном издании его сочинений 1887 года) текстуально восходит мандельштамовское стихотворение 1912 года «Нет, не луна, а светлый циферблат…»128
Мандельштам внимательнейшим образом прочел записку Дитриха и детально на нее откликнулся: он назвал не только вечность, но и луну и звезды и часы (циферблат). А упоминание слов Батюшкова в романе очень известного писателя, напечатанное в одном из самых популярных русских журналов, наверное, всколыхнуло память и послужило импульсом к созданию стихотворения, очень важного для эволюции его творчества и вообще для истории русской поэзии.
В рецензии на первое издание «Камня» Гумилев писал:
«Камень» О. Мандельштама – первая книга поэта, печатающегося уже давно. В книге есть стихи, помеченные 1909 годом. Несмотря на это, всех стихотворений десятка два. Это объясняется тем, что поэт сравнительно недавно перешел из символического лагеря в акмеистический и отнесся с усугубленной строгостью к своим прежним стихам, выбирая из них только то, что действительно ценно. Таким образом книга его распадается на два резко разграниченных раздела: до 1912 года и после него129.
Можно думать, что Гумилев, который дал книжке ее название130, принимал самое значительное участие в составлении сборника. Может быть, именно по его совету разбираемое стихотворение «помещено в самой середине маленькой книжки: на 13-м месте из 23». При этом Гумилев уделил самое пристальное внимание этому маленькому тексту:
Уже на странице 14 своей книги О. Мандельштам делает важное признание: «Нет, не луна, а светлый циферблат сияет мне…» Этим он открывает двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении: для казино на дюнах131, царскосельского парада, ресторанного сброда, похорон лютеранина132.
Таким образом, с точки зрения Гумилева, в маленьком стихотворении, напечатанном в середине маленькой книжки, молодой автор начинает полемику с символизмом, хотя, на первый взгляд, там лишь резко, даже грубо, отвергается взгляд на мир сумасшедшего поэта.
Батюшков, по словам врача, существовал вне земного мира, а на земле видел лишь противоречия и враждебные противоположности. Эта антиномия легко вписывается в противопоставление двух поэтических систем – символизма и акмеизма.
М. Л. Гаспаров справедливо писал, несколько приуменьшая значение акмеизма:
Программа акмеизма в «Аполлоне» сводилась к двум не очень оригинальным тезисам: во-первых, конкретность, вещественность, посюсторонность; во-вторых, мастерство. В поэтике символизма все слова о земной действительности должны были служить намеками на высшую действительность – уводить a realibus ad realiora, от реального к реальнейшему <…> на этом недоступном фоне иных миров и приобретала особое значение сосредоточенность акмеистов на здешнем мире133.
О том же говорил Мандельштам в «Утре акмеизма» – статье, написанной (по крайней мере, первый вариант) как раз в 1912–1913 годах134:
Любите существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя – вот высшая заповедь акмеизма135.
Теоретически утверждая «вещность» (даже сверхвещность, квинтэссенцию вещности) окружающего мира как самую сущность поэзии, Мандельштам вступает в последовательный спор с сошедшим с ума гениальным поэтом. И через Батюшкова – с символизмом.
Спор начинается с первой строки. Батюшков не смотрит на часы: циферблат для него – луна, солнце, а время – вечность и звезды. «Нет не луна, а циферблат <светит> мне…» – утверждает молодой поэт. И имеет в виду вполне реальный циферблат реальных часов, с подсветкой (поэтому светлый), существующий в земном мире. Л. Я. Гинзбург вспоминала рассказ Гумилева:
Однажды поздним вечером, когда акмеисты компанией провожали Ахматову на Царскосельский вокзал, он <Гумилев.– М. А.> прочитал их <стихи «Нет, не луна…».– М. А.>, указывая на освещенный циферблат часового магазина136.
Так начинается противопоставление явлений жизни, живущих в <реальном.– М. А.> времени, зыбкой вечности символизма. Потом в «Камне» следуют стихи, в которых появляются отмеченные Гумилевым явления жизни реальной: вода зеленоватая, тонкий луч на скатерти измятой («Казино»); желтый туман, пьяная орава («Золотой»); казармы, парки и дворцы, крепкое седло, мощи фрейлины седой («Царское село»); ленивые подковы, осенние розы («Лютеранин»).
Следующие две строки с земли переносят нас в небо. Для сумасшедшего Батюшкова луна и звезды божественны, а небо – обитель ангелов, звезды находятся вне земного мира, это возвышающее душу зрелище.
Этому представлению о космосе возражает Мандельштам. «Слабых звезд я осязаю млечность»,– продолжает свои стихи поэт. У Батюшкова звезды находятся вне земного мира. Мандельштам смотрит с земли на мелкие звезды, образующие млечность, то есть хорошо известный, понятный и видимый не только астрономам Млечный Путь, образующий нашу Галактику, мельчайшей частью которой является наша Земля137. И она для поэта отнюдь не скопление противоречий и враждебных противоположностей.
И, отталкиваясь от Батюшкова, Мандельштам вступает в яростную полемику с поэтическим миром символизма, какой мы видим, например, во взятом почти наугад образцово символичном стихотворении Блока:
Восходя на первые ступени,
Я смотрел на линии земли.
Меркли дни – порывы исступлений
Гасли, гасли в розовой дали.
Но томим еще желаньем горя,
Плакал дух, – и в звездной глубине
Расступалось огненное море,
Чей-то сон шептался обо мне…
8 ноября 1908138
Здесь разрушены все понятия и представления обыденного мира: верха и низа (море в вышине), действия становятся невообразимыми (дух плакал, сон шептался), звезды делаются звездной глубиной, в которой почему-то появляется море, к тому же еще и огненное. И в завораживающих стихах проступает истинный, идеальный мир, бледное отражение которого люди видят на стене платоновской пещеры.
Подобное восприятие действительности глубоко чуждо новому
