отвернулся, укрылся одеялом с головой и тут же провалился в сон.
Он проснулся от сильного сердцебиения. Сосед храпел. Он сбросил с себя одеяло, лег на правый бок, все равно давило, но хуже было с головой. Она плодила и плодила страшные образы. О чем бы он ни думал, все скручивалось в сцены смерти, гибели. Он падал с высоты, тонул, замерзал... Погибал и он, и все, кто был рядом. Он сел потихоньку, стараясь не разбудить писаку, попытался думать о чем-то хорошем, но ничего хорошего не приходило. Внутри все было страшно.
«...Характеризую как отличного хозяйственника и руководителя, образцового советского человека...» Как я мог все это писать? Оценивать Макарова?! Что им Енисейская лоция Мецайка?! Великого речника! Сан Саныч не верил, что он это написал!
Про своих товарищей, про свою личную жизнь. Я не должен был этого делать! Внутри все тихо тряслось и стонало. Его голова, лишенная сна, перестала соображать. Так и просидел. Услышал, как надзиратель бренчит ключами и поднимает соседние камеры.
Утром, еще до завтрака, сосед попросился за чем-то и больше не вернулся. Белов сел на край кровати и провалился в сон. Его будили, но он тут же засыпал с открытыми глазами. Он перестал верить этому холеному старлею, знал, что ночью за ним опять придут и не дадут спать.
Съев обед, он вдруг подумал, что можно встретиться с Антипиным и днем. Передал просьбу через надзирателя. И его действительно подняли наверх. Старший лейтенант был одет в гражданское, и оно ему тоже очень шло. Он был весел, даже, здороваясь, подал руку Сан Санычу:
— Ну, с наступающим 1952-м!
Сан Саныч смотрел, не понимая.
— Новый год сегодня, гражданин Белов! Пусть он будет для вас счастливее, чем старый! Я не хотел вас вызывать сегодня, но раз уж пришли... С чем пожаловали? Садитесь!
— Гражданин старший лейтенант, я хотел забрать все, что написал.
— Забрать? — лицо старлея застыло на секунду, но он справился с собой и снова улыбнулся. — Что значит забрать?
— Я не имею права оценивать свое руководство и своих товарищей. — Сан Саныч недовольно отвернулся. — Про меня спрашивайте, что хотите, а про других нет!
— Хотите отказаться? Вы что, лгали?
— Я не отказываюсь, все, что написал, это правда, но... не имею права. Я не понимаю, зачем вам все это? Если я в чем-то виноват, то судите меня. А про других ничего больше писать не буду!
— Вы мне показались честным, даже наивным... не так все просто, оказывается. Враждебность свою выказываете?
— Почему враждебность? Я не имею права оценивать других. Мне стыдно.
— Отлично, — лейтенант о чем-то думал. — Я в командировку отъеду на пару недель, может на месяц... вы тут подумайте хорошо.
— И что, мне все это время одному сидеть? Меня не будут допрашивать?
— Будут, не расстраивайтесь!
Белова повели вниз, на вахте первого этажа надзиратели пошептались о чем-то, и вместо камеры его завели в какую-то комнату и приковали наручниками руками вверх к кольцу в стене. В комнате были стол, стул и плохо пахло. Он вспомнил про Новый год, удивился, что прошло столько времени, и пытался думать, что сейчас делает Николь... Но за ним пришли и отвели в камеру.
На его койке лежал здоровый бандитского вида мужик. Грязными носками на его подушке.
— Курить есть? — мужик смотрел в упор.
— Нет... не курю... это моя койка! — Сан Саныч невольно опасался бугая.
— Твою шконку ты не скоро увидишь, фраер! Деньги есть?
— Нет, — в Белове одновременно рос страх и закипала кровь.
— А поискать? — бандит сел, заскрипев кроватью. — Кителек прислал!
— Что?! — Сан Саныч сжал кулаки.
Мужик спокойно нагнулся, взял свой ботинок и неожиданно со всей силы врезал каблуком по коленке Сан Саныча. Тот вскрикнул и кинулся на бугая, но тем же каблуком получил в нос и, заливаясь кровью, схватился за лицо. Вскоре избитый Сан Саныч, кровь текла из носа ему в ладони, сидел на своей кровати, а мужик торопливо обшаривал карманы кителя. Ничего не найдя, бугай застучал в дверь:
— Надзиратель! Надзиратель! Открой!
Дверь открылась. Старший надзиратель как будто стоял за ней и ждал.
— Заберите его от меня, он дерется! Я жалобу напишу! — почти серьезно причитал урка.
На Сан Саныча надели наручники и дали трое суток карцера.
58
Перед самым праздником Валентин Романов ездил на почту в Туруханск. Отвез Асины письма в Москву. Она написала и Горчакову, но в последний момент, Валентин уже сел в сани, забрала письмо. Коля тоже хотел написать школьным приятелям, несколько вечеров сидел, грыз карандаш, но так ничего и не написал. Зато Романов привез из Туруханска сразу три письма от Мишки. Читали все вместе, Мишка осваивался на Колыме, писал, что стало легче, чем поначалу, рассказывал о работе, хвастался, что уже заработал почти полгода зачетов, и, как мог, подбадривал домашних. Все остальное Валентин читал между строк, чувствовал, что дела у Мишки были так себе, ничего действительно хорошего он не сообщал. Правда, и сильно плохого тоже.
Если бы не беда Горчаковых, новогодний праздник вышел бы веселым. Народу, как никогда, было у Романовых. Особенно радовались трое самых мелких, прилипли к Коле, и они каждый день играли в школу — читали, писали и рисовали. Васе было уже семь, Пете шесть, Русе скоро исполнялось пять. Азиз оказался очень чувствительным, привязался к несчастной Асе, ухаживал за ней очень наивно и преданно. Она учила его играть на аккордеоне, и у него неплохо получалось.
Тридцатого декабря был день рожденья Севки. Ася запретила Коле говорить об этом. И сама ни разу не заплакала при людях. Когда наворачивались слезы, она начинала насильно улыбаться ртом, получалось искусственно, но все были заняты праздничными хлопотами и никто не замечал. Только Азиз чувствовал, что Ася очень другая сегодня, смотрел тревожно.
Тридцать первого Азиз с Колей принесли елку из леса, все наряжали, делали игрушки, детвора бегала громкая и радостная. После ужина под елкой обнаружились подарки, пели песни под аккордеон, хороводы водили. Пели и грустные песни.
На следующий день строили снежную крепость, как это бывало на родине бакенщика, потом брали ее штурмом. Взрослые, дети... собаки носились вместе с людьми... Так и проморгали Шульгу. Он оставил коня с санями на берегу, поднялся во двор и встал, рассматривая радостную
