она сильно похудела. Папа тоже. Я же не похудела, хотя фунтов пять спокойно могла бы сбросить. Отмыв нашу единственную кастрюлю и тарелки, я оттерла всю кухоньку. Мама купила большую пачку пищевой соды, больше для уборки, чем для выпечки. Холодильник представлял собой металлический шкаф почти в четыре фута высотой с верхним отсеком для куска льда, который нужно было заменять раз в неделю. Холодильник был старый, и талая вода просачивалась в основное отделение, поэтому мясо и овощи приходилось заворачивать в вощеную бумагу.
Когда кухня была вычищена, занять себя стало нечем. Ни радио, чтобы послушать, ни кого-то, с кем можно поговорить. Вязанием и шитьем я особо не увлекалась. И тогда я пошла к бельевому шкафу и достала чемодан Розы. Я делала это всякий раз, когда оставалась в квартире одна, вынимая все вещи, а потом складывая их заново. Больше всего меня занимало платье с белыми журавлями по бирюзовому фону. Оно было эффектное, но немного слишком кричащее, не во вкусе Розы. Я понюхала воротник – от него пахло чем-то терпким, вроде мужского одеколона.
При всякой возможности я доставала ее дневник и перечитывала его, страницу за страницей, в поисках хотя бы намека на то, как ее угораздило забеременеть и куда она пошла на аборт. Я села на пол, опираясь спиной на стену у шкафа. Первая часть дневника Розы представляла собой сироп, пирожное, взбитые сливки. Роза никак не проявляла свое твердое нутро. Примерно к середине дневника записи становились редкими и краткими, порой всего в одно загадочное предложение.
Кроме того, я перебирала содержимое Розиной сумочки. Треснутое круглое зеркальце; любимая помада оттенка “царственный красный”; бессрочный вид на жительство с черно-белой фотографией; кошелек, в котором осталось несколько долларов.
Я так и заснула, сидя на полу, с Розиными платьями и комбинашками на коленях, а проснулась от скрипа по линолеуму. Папа, едва держась на ногах, прямо от распахнутой двери пытался подтащить к себе стул. Я встала запереть дверь и глянула на часы. Было около полуночи.
– Где ты был? – спросила я, хотя по запаху алкоголя и сама могла догадаться.
– Я получил сигото, – выговорил он так невнятно, как иногда в спешке бросали друг другу работники на овощном рынке.
– Правда?
Я не хотела показывать ему, что не слишком-то в это верю, но, должно быть, получилось у меня плохо, потому что в ответ папа практически огрызнулся:
– Что, не веришь?
– И где же?
Отец ответил не сразу.
– В “Алохе”.
– В “Алохе”? Это что, бар?
– А что не так с баром? В Чикаго их полно. И посмотри. У меня все в порядке.
Он достал из кармана пачку долларовых купюр.
– А ты уверен, пап, что тебе стоит работать в таком месте? Ведь в Манзанаре у тебя были с этим проблемы.
– Дамаре! – выкрикнул отец. – Заткнись!
Никогда еще папа не говорил мне такого грубого слова. Он и сам, судя по его виду, поразился силе собственной ярости, которая и тут еще не угасла. Он схватил ближайшую к нему вещь – баночку из-под джема, которой Роза пользовалась, чтобы полоскать рот, – и гранатой метнул ее в другой конец комнаты. Банка разбилась, осколки рассыпались по линолеуму. Один сверкнул у самой моей босой пятки.
Мама, волосы скручены в пучок, вышла из спальни.
– Что случилось?
Я была так ошарашена, что не могла и слова произнести, а папа, я точно знаю, выбежал бы из квартиры, если б не был так пьян. Некоторое время мы все трое стояли, застыв на месте, а вещи моей сестры валялись кучкой у шкафа. Мы боялись наступить на битое стекло и не знали, куда нам идти дальше.
Глава 9
Не знаю почему, но у меня никогда не получалось дружить с девочками. Вечно они хотели, чтобы я играла по их правилам, но я на это не соглашалась. Ненавижу, когда от меня чего-то требуют или винят, что я не проявляю участия. Я ведь не умею угадывать, что там у людей в головах. Женский клуб в Манзанаре тем и хорош был, что нужно же было как-то скоротать время. Было весело делать бумажные цветы и затевать танцы. И никто не требовал раскрывать свои самые сокровенные тайны.
Стех пор как папа взорвался, родители будто объединились против меня. Мама считала, что это я виновата. Как я посмела усомниться в его праве на такую работу, когда мужчинам-иссеям так трудно хоть какое-то место найти? Он стал уборщиком в баре, она – уборщицей в парикмахерской. Суджи, или уборка, считалась вполне приличным занятием, так что, пожалуй, мне и самой не помешало бы немного прибраться в своей душе.
Я толком не понимала, чего они от меня хотят. Находясь дома, я передвигалась словно на цыпочках, когда кто-то из них тоже был там. Однажды вечером, оставшись одна, я хотела достать Розин чемодан из шкафа, но обнаружила, что он пропал. Я знала, что, если спрошу о нем маму, разразится скандал. Хорошо хоть дневник я догадалась спрятать у себя под матрасом. Окровавленное платье, которое я добыла в полиции, оказалось не любимым Розиным, в горошек, а коричневым, с рисунком мелкими бабочками, которого я раньше не видела. От него стало подванивать, я его выбросила, и никто его не хватился.
Я позвонила по телефону, обозначенному на визитной карточке, которую дал мне директор похоронного бюро, и связалась с мистером Йошизаки, представителем Японского общества взаимопомощи. Мы договорились встретиться в субботу днем в кофейне у станции надземки “Лоуренс-эль”.
Я пока еще не привыкла к тому, как коренные чикагцы используют термин “эль”. Это была первая буква слова “Луп”, то есть “Петля”, как называли знаменитую чикагскую надземку, железную дорогу, по которой над разными частями города с грохотом шли поезда. Но даже те, что останавливались на новых подземных станциях, таких, как “Кларк и Дивижн”, все равно назывались “эль”.
Когда поезд отъезжал от станции подземки, он двигался без рывков, плавно, но стоило ему выбраться на надземный участок, как поездка становилась шумной и ухабистой. Я всем телом чувствовала буквально каждый рельсовый стык. В некоторых местах поезд проносился так близко от окон многоквартирных домов, что можно было в подробностях рассмотреть одежду, вывешенную сушиться на балконах, и даже подглядеть, как люди садятся завтракать. Нам-то казалось, что мы живем в тесноте в районе вокруг “Кларк и Дивижн”, но если посмотреть, как теснились другие, жаловаться нам было грех.
Мистер Йошизаки объяснил по телефону, что нужная мне кофейня
