Он спустился по Соборной улице и свернул на улицу Суасон.
Вот уже во второй раз за последний год фермер-революционер отправлялся к священнику-роялисту.
Читатели помнят, что произошло в первый раз; теперь, вероятно, нам предстоит стать свидетелями похожей сцены.
Видя, как он торопливо шагает к дому аббата, каждый замер на пороге собственного дома, провожая его глазами и качая головой, но не делая ни шага.
— Он запретил за ним идти, — говорили друг другу зрители.
Входная дверь в доме аббата была заперта точно так же, как и дверь церкви.
Бийо огляделся, нет ли поблизости какой-нибудь постройки, откуда можно было бы позаимствовать еще одну балку, но увидел лишь тумбу из песчаника, расшатанную бездельниками-мальчишками и качавшуюся, как старый зуб в десне.
Фермер подошел к тумбе, с силой качнул ее, еще больше расшатал и выдернул из мостовой, в которой она была укреплена.
Приподняв ее над головой, как новый Аякс или Диомед, он отступил на три шага и метнул эту каменную глыбу с такой силой, как это сделала бы катапульта.
Дверь разлетелась в щепки.
В то время как Бийо расчищал себе путь, во втором этаже распахнулось окно и в нем появился аббат Фортье, изо всех сил сзывая прихожан на помощь.
Однако паства не вняла голосу своего пастыря, решив, по-видимому, предоставить волку и агнцу возможность разобраться в своих отношениях.
Бийо необходимо было некоторое время, чтобы разбить, подобно первой, еще две-три двери, отделявшие его от аббата Фортье.
На это у него ушло не более десяти минут.
Через десять минут после того, как он выломал входную дверь, можно было, судя по все более отчаянным крикам и все более выразительным жестам аббата, догадаться, что опасность неуклонно приближается.
В самом деле, в окне позади священника вдруг появилось бледное лицо Бийо, потом на плечо аббата опустилась тяжелая рука.
Священник вцепился в деревянную перекладину, служившую подоконником; его сила тоже была общеизвестна, и даже самому Геркулесу было бы нелегко оторвать его от подоконника.
Бийо обхватил его поперек туловища, уперся ногами в пол и рывком, способным выкорчевать дуб, поднял аббата Фортье в воздух вместе с куском подоконника.
Фермер и священник пропали из виду, крики аббата стали затихать, подобно реву быка, которого атласский лев тащит к себе в логово.
Тем временем Питу привел трепетавших от страха певчих, мальчиков из хора, церковного сторожа и привратника; все они, по примеру серпентиста-привратника, поспешили облачиться в рясы и стихари, потом зажгли свечи и приготовили все необходимое для отпевания.
И вот собравшиеся на паперти заметили, как Бийо, которого ожидали увидеть со стороны главного входа на улице Суасон, появился из маленькой боковой двери, выходящей на замковую площадь.
Он тащил упиравшегося священника и, несмотря на сопротивление аббата, шагал быстро, будто шел один.
Это был уже не просто человек: он превратился в стихию, в нечто подобное урагану или снежной лавине; казалось, никакая человеческая сила не способна остановить его — для этого нужна была бы тоже стихия!
Когда до церкви оставалась сотня шагов, бедный аббат перестал сопротивляться.
Он был окончательно сломлен.
Все расступились, давая проход этим двоим людям.
Аббат бросил испуганный взгляда на дверь, разбитую, словно она была из стекла, и, видя, что все те, кому он строго-настрого запретил появляться в церкви, заняли свои места — кто с инструментом, кто с алебардой, кто с молитвенником в руках, — он покачал головой, будто признавая, что неведомая грозная сила нависла если не над церковью, то над ее слугами.
Он вошел в ризницу и некоторое время спустя вышел оттуда в облачении, со святыми дарами в руках.
Но в ту самую минуту, как, поднявшись по ступеням алтаря и возложив дароносицу на алтарь, он повернулся, собираясь начать отпевание, Бийо протянул руку со словами:
— Довольно, худой служитель Господа! Я желал сломить твою гордыню, и только! Но я хочу, чтобы все знали, что святая женщина, как моя супруга, может обойтись без молитв злобного фанатика вроде тебя!
Под сводами церкви поднялся ропот. Тогда он прибавил:
— Ежели в этом есть святотатство, пусть оно падет на мою голову.
Повернувшись к огромной толпе, затопившей не только церковь, но обе площади — перед мэрией и перед замком, — он крикнул:
— Граждане! На кладбище!
Собравшиеся подхватили:
— На кладбище!
Четверо носильщиков снова просунули под гроб стволы своих ружей, подняли его, и, как пришли, без священника, без церковных песнопений, без похоронных почестей, которыми церковь обыкновенно провожает человеческие страдания, шестьсот человек двинулись во главе с Бийо к кладбищу, расположенному, как помнят читатели, в конце узкой улочки Плё, в двадцати пяти шагах от дома тетушки Анжелики.
Ворота кладбища была заперты — так же как дверь дома аббата Фортье, как вход в церковь.
Удивительная вещь: это ничтожное препятствие остановило Бийо.
Смерть чтила мертвых.
По знаку Бийо Питу бросился на поиски могильщика.
У могильщика был ключ от ворот; это не вызывало сомнений.
Пять минут спустя Питу вернулся, неся не только ключ, но и два заступа.
Аббат Фортье отказал несчастной покойнице и в церкви, и в освященной земле; могильщик получил приказание не рыть могилу.
Когда стало известно об этой демонстрации ненависти священника по отношению к фермеру, по рядам собравшихся пробежал угрожающий ропот. Если бы в душе Бийо была хотя бы четверть той желчи, которая умещается в душах святош (что, кажется, весьма удивляло Буало), то фермеру довольно было бы шепнуть словечко, и аббат Фортье удовлетворил бы свое желание стать мучеником, о чем он кричал во все горло в тот день, когда отказался служить обедню на алтаре отечества.
Однако гнев Бийо был сродни гневу народа или льва: в своем порыве он мог разорвать, растоптать, разметать в клочья, но никогда не возвращался назад.
Он жестом поблагодарил Питу, одобряя его намерения, взял у него ключ, отпер ворота, пропустил вперед гроб, потом прошел сам, а за ним хлынула похоронная процессия, в которой были все, кто был способен ходить.
Дома остались только роялисты и святоши.
Само собою разумеется, что тетушка Анжелика, принадлежавшая к числу последних, в ужасе захлопнула свою дверь, вопя о святотатстве и призывая на голову племянника громы небесные.
Но все, у кого было доброе сердце, здравый ум, привязанность к семье; все, кого возмущала ненависть, вытеснившая сострадание, жажда мести, заменившая любовь к ближнему, — то есть три четверти всего городка, присутствовали там, протестуя не против Бога, не против религии, а против священников и их фанатизма.
