В это время Базир выступает с докладом в Собрании; королевская гвардия разразилась радостными криками, узнав о поражении под Турне и Кьевреном; она выразила надежду, что через три дня будет взят Валансьен и через две недели Париж окажется в руках иноземных войск.
Более того, один кавалерист из этой гвардии, честный француз по имени Иоахим Мюрат, полагавший, что поступил на службу в настоящую конституционную гвардию, как следовало из ее названия, подает в отставку; его собирались подкупить и отправить в Кобленц.
Эта гвардия — страшное оружие в руках королевской власти, ведь по приказу короля она может выступить против Собрания, окружить манеж, арестовать представителей нации или перестрелять их всех до единого. Или и того лучше: она может взять короля, выйти с ним из Парижа, проводить его к границе и устроить второй вареннский побег, на сей раз успешный!
Вот почему 22 мая, то есть три недели спустя после поражения при Турне и Кьеврене, Петион, новый мэр Парижа, получивший это назначение благодаря влиянию королевы; тот самый, который привез королеву из Варенна и которому теперь она оказывает покровительство из ненависти к тому, кто позволил ей убежать; этот самый Петион обратился с письмом к командующему национальной гвардией и открыто выразил свои опасения по поводу возможного отъезда короля и посоветовал установить наблюдение, не спускать глаз и усилить патрулирование окрестностей…
За кем установить наблюдение? С кого не спускать глаз? Об этом Петион не говорит ничего.
В окрестностях чего усилить патрулирование? То же молчание.
Да и зачем называть в письме Тюильри и короля?
За кем обычно устанавливают наблюдение? За врагом!
Вокруг чего усиливают патрулирование? Вокруг вражеского лагеря!
Где находится вражеский лагерь? В Тюильри.
Кто враг? Король.
Таким образом, основной вопрос поставлен.
Петион, адвокатишка из Шартра, сын прокурора, задает его потомку Людовика Святого, потомку Людовика XIV, королю Франции!
И король Франции на это жалуется, ибо понимает, что голос Петиона звучит громче его собственного; он жалуется на это в письме, которое директория департамента приказывает расклеить на стенах Парижа.
Однако Петион ничуть этим не смущен; он оставляет его без ответа; он повторяет свое приказание.
Итак, истинный король — Петион.
Если вы в этом сомневаетесь, то сейчас сможете получить доказательство.
В своем докладе Базир требует упразднить конституционную гвардию короля и арестовать ее командующего, г-на де Бриссака.
Железо было горячо, и жирондисты ковали его, будучи умелыми кузнецами. Для них это был вопрос жизни и смерти.
В тот же день был принят декрет о роспуске конституционной гвардии и аресте герцога де Бриссака, а охрана Тюильри была поручена национальной гвардии.
О Шарни, Шарни! Где ты? В Варенне ты едва не отбил королеву всего с тремястами всадников; что бы ты сказал, окажись ты в Тюильри во главе шести тысяч человек?
А Шарни был счастлив, забыв обо всем на свете в объятиях Андре.
X
УЛИЦА ГЕНЕГО И ТЮИЛЬРИ
Читатели, несомненно, помнят о том, как де Грав подал в отставку; король не хотел принимать ее, Дюмурье решительно не принял.
Дюмурье стремился сохранить де Грава, потому что тот был ему предан, и он действительно его оставил в кабинете министров; однако, когда стало известно об упомянутых нами поражениях, ему пришлось пожертвовать своим военным министром.
Он отказался от его услуг, бросив, таким образом, кость якобинскому Церберу и заставив его замолчать.
На его место он взял полковника Сервана, бывшего начальника королевских пажей, которого предлагали королю с самого начала.
Разумеется, Дюмурье и сам не представлял, что за человек его коллега и какой удар этот господин нанесет монархии.
Пока королева, сидя в мансарде Тюильрийского дворца, вглядывалась вдаль в надежде увидеть долгожданных австрийцев, другая женщина бодрствовала в своей скромной гостиной на улице Генего.
Одна олицетворяла контрреволюцию, другая — революцию.
Читатели, несомненно, догадались, что речь пойдет о г-же Ролан.
Именно она способствовала назначению Сервана министром, точно так же как г-жа де Сталь покровительствовала в этом Нарбонну.
Женская рука чувствуется повсюду в событиях трех ужасных годов: 91-го, 92-го, 93-го.
Серван дни напролет просиживал в гостиной г-жи Ролан; как все жирондисты, чьей вдохновительницей, светочем, Эгерией она являлась, он черпал силы в этой храброй душе, беспрестанно горевшей, не сгорая.
Поговаривали, что она была любовницей Сервана; она не опровергала этих слухов и, будучи чиста перед собой, лишь улыбалась в ответ на клевету.
Каждый день она видела, как ее супруг возвращается домой изможденным после борьбы; он чувствовал, что стоит на краю пропасти вместе со своим коллегой Клавьером, однако ничего еще не было известно наверное — все могло измениться.
В тот вечер, когда Дюмурье пришел предложить Ролану портфель министра внутренних дел, тот поставил свои условия.
— У меня нет ничего, кроме честного имени, — сказал он, — и я хочу, чтобы моя работа в кабинете министров не повредила моей репутации. Пусть на всех заседаниях совета министров присутствует секретарь и записывает мнение каждого: таким образом, будет понятно, изменю ли я хоть раз патриотизму и свободе.
Дюмурье согласился; он чувствовал необходимость прикрыть свое непопулярное имя жирондистским плащом. Дюмурье был из тех, кто всегда готов обещать, но исполняет обещания лишь в зависимости от обстоятельств.
Итак, Дюмурье не сдержал своего обещания, а Ролан тщетно требовал секретаря.
Не добившись ведения этих секретных протоколов, Ролан решил прибегнуть к помощи гласности.
Он основал газету «Термометр», однако и сам отлично понимал, что бывают такие заседания совета, когда немедленная огласка равносильна предательству родины.
Назначение Сервана было ему выгодно.
Но этого оказалось недостаточно: будучи нейтрализован генералом Дюмурье, совет бездействовал.
Законодательное собрание только что нанесло удар: оно распустило конституционную гвардию и арестовало Бриссака.
Вечером 29 мая Ролан возвратился домой вместе с Серваном и принес эту новость.
— Что сделали с распушенной гвардией? — поинтересовалась г-жа Ролан.
— Ничего.
— Так солдаты предоставлены самим себе?
— Да; их лишь обязали сдать синюю форму.
— Они завтра же наденут красные мундиры и превратятся в швейцарцев.
