— Ничего.
— Так солдаты предоставлены самим себе?
— Да; их лишь обязали сдать синюю форму.
— Они завтра же наденут красные мундиры и превратятся в швейцарцев.
И действительно, на следующий день парижские улицы пестрели мундирами швейцарских гвардейцев.
Распущенная гвардия сменила форму, только и всего.
Она оставалась там же, в Париже, протягивая руки к иноземным державам, приглашая их поспешить, приготовившись распахнуть перед ними все двери.
Ни Ролан, ни Серван не видели способа помочь этой беде.
Госпожа Ролан взяла лист бумаги, вложила Сервану в руки перо и приказала:
— Пишите! «Предложение по случаю празднования четырнадцатого июля разбить в Париже лагерь для двадцати тысяч добровольцев…»
Не дописав фразы, Серван выронил перо.
— Король никогда не согласится! — заметил он.
— Стало быть, надо обратиться с этим предложением не к королю, а к Собранию; значит, вы должны потребовать этой меры не как министр, а как гражданин.
Перед Серваном и Роланом, точно при вспышке молнии, открылись необозримые горизонты.
— О, вы правы! — воскликнул Серван. — Благодаря этой бумаге, а также декрету о священнослужителях король у нас в руках.
— Теперь вы понимаете, не так ли? Духовенство — это контрреволюция и в лоне семьи, и в обществе; священники заставили прибавить к «Credo»[46] фразу: «А те, кто заплатит налог, будут прокляты!» Пятьдесят присягнувших священников были зарезаны, их дома разграблены, их поля вот уже полгода как опустошены; пускай Собрание срочно составит декрет против священников-бунтовщиков. Дописывайте ваше предложение, Серван, а Ролан подготовит текст декрета.
Серван закончил фразу.
Ролан тем временем писал:
«Высылка мятежного священника за пределы королевства должна быть произведена в течение месяца в том случае, если требование будет выдвинуто двадцатью активными гражданами, поддержано жителями округа, утверждено властями; высылаемому будет выплачиваться три ливра в день в качестве подорожных вплоть до границы».
Серван прочитал свое предложение о лагере для двадцати тысяч добровольцев.
Ролан зачитал свой проект декрета о высылке священников.
Теперь вставал главный вопрос.
Действует король откровенно или готов на предательство?
Если король искренне поддерживает конституцию — он санкционирует оба декрета.
Если король предает нацию — он наложит вето.
— Я подпишу предложение о лагере как простой гражданин, — сообщил Серван.
— А Верньо выступит с предложением принять декрет о священниках, — в один голос заявили муж и жена.
На следующий день Серван отправил свое предложение в Собрание.
Верньо положил декрет в карман и пообещал вытащить его на свет, когда придет время.
Вечером того же дня Серван, как обычно, явился в Собрание.
О его предложении все уже знали: Ролан и Клавьер его поддерживали; Дюмурье, Лакост и Дюрантон были против.
— Идите, идите сюда, сударь! — вскричал Дюмурье. — Объясните свое поведение!
— Кому, простите? — не понял Серван.
— Королю! Нации! Мне!
Серван улыбнулся.
— Сударь, — продолжал Дюмурье, — вы сделали сегодня серьезный шаг.
— Да, я знаю, — согласился Серван, — чрезвычайно серьезный!
— Вы получили приказание короля действовать таким образом?
— Признаться, нет, сударь.
— Вы заручились мнением своих коллег?
— Не более, чем приказом короля, должен признать и это.
— Почему же вы поступили таким образом?
— Потому что я имею на это право как частное лицо, как гражданин.
— Значит ли это, что вы как частное лицо пользуясь правом гражданина, решились представить это подстрекательское предложение?
— Да.
— Отчего же вы прибавили к своей подписи звание военного министра?
— Я хотел дать понять Собранию, что как министр я готов поддержать то, чего требую как гражданин.
— Сударь! — заявил Дюмурье. — Так мог поступить лишь плохой гражданин и плохой министр!
— Сударь, — отвечал Серван, — позвольте мне самому судить о том, что касается моей совести; если бы я выбирал судью в столь щекотливом вопросе, я позаботился бы о том, чтобы его не звали Дюмурье.
Дюмурье побледнел и сделал шаг по направлению к Сервану.
Тот схватился за эфес шпаги, Дюмурье — тоже.
В это мгновение в зале появился король.
Он еще ничего не знал о предложении Сервана.
Все промолчали.
На следующий день в Собрании обсуждался декрет о сосредоточении в Париже двадцати тысяч федератов.
Короля потрясла эта новость.
Он вызвал Дюмурье.
— Вы мой верный слуга, сударь, — сказал он ему, — и я знаю, как вы защищали монархию, выступая против этого ничтожества Сервана.
— Я благодарю ваше величество, — отозвался Дюмурье; помолчав, он продолжал: — Известно ли королю, что декрет принят?
— Нет, — отвечал король, — однако это не имеет значения: я решил на этот случай использовать свое право вето.
Дюмурье покачал головой.
— Вы со мной не согласны, сударь? — удивился король.
— Государь, — отвечал Дюмурье, — вы не можете противостоять этой силе, вы вызываете подозрение у большей части населения; против вас направлены злобные выпады якобинцев, тонкая политика республиканцев; в нынешних условиях подобное решение с вашей стороны будет равносильно объявлению войны.
— Война так война! Я достаточно долго воюю со своими друзьями, пора объявить войну и врагам!
— Государь! В первом случае у вас десять шансов на победу, по втором — десять шансов проиграть!
— Разве вы не знаете, зачем они хотят собрать в Париже двадцать тысяч человек?
— Если ваше величество соблаговолит послушать меня хотя бы пять минут, я надеюсь не только доказать, что знаю их цель, но и предсказать последствия.
— Говорите, сударь, — промолвил король, — я слушаю.
Людовик XVI облокотился на ручку кресла, подпер рукой щеку и обратился в слух.
— Государь, — начал Дюмурье, — требующие принятия этого декрета являются не только врагами короля, но и врагами отечества.
— Вот видите! — перебил его король. — Вы и сами это признаете!
— Скажу больше: приведение этого декрета в исполнение может повлечь за собой огромные несчастья.
— Так что же?
— Позвольте, государь…
— Да, да, продолжайте!
— Военный министр виноват в том, что потребовал сосредоточить в окрестностях Парижа двадцать тысяч человек, в то время как наша армия ослаблена, наши границы оголены, наша казна пуста.
