— Ну еще бы! Разумеется, он в этом виноват!
— Он не только виноват, государь: он еще поступает неосмотрительно, а ведь это гораздо хуже! Неосмотрительно выступать перед Собранием с предложением о сосредоточении недисциплинированной толпы, разжигая ее патриотизм, которым может воспользоваться первый же честолюбец!
— О, устами Сервана говорит Жиронда!
— Да, государь, — подтвердил Дюмурье, — однако воспользуется этим отнюдь не Жиронда.
— Этим воспользуются фейяны, не правда ли?
— Ни те ни другие: это будут якобинцы! Их влияние распространяется на все королевство, и из двадцати тысяч федератов девятнадцать могут оказаться их сторонниками. Таким образом, можете мне поверить, государь, авторы декрета будут опрокинуты самим декретом.
— Если бы я мог в это поверить, я бы почти утешился! — воскликнул король.
— Итак, я полагаю, государь, что декрет опасен для нации, для короля, для Национального собрания, но особенно для своих авторов: он послужит возмездием; однако, по моему мнению, у вас нет другого выхода, кроме как его санкционировать; этот декрет задуман с таким коварством, что я почти убежден, государь, в этом деле замешана женщина!
— Госпожа Ролан, не так ли? И почему женщины не занимаются прядением или вязанием, вместо того чтобы вмешиваться в политику?
— Что же вы хотите, государь! Госпожа де Ментенон, госпожа де Помпадур и госпожа Дюбарри отбили у них привычку к рукоделию… Декрет, как я вам уже говорил, задуман с большим коварством, он вызвал бурное обсуждение, был принят с воодушевлением — все просто ослеплены этим дурацким декретом; если вы и наложите на него вето, это вряд ли помешает его исполнению. Вместо разрешенных законом двадцати тысяч человек, которых можно будет усмирить, из провинций по случаю приближающегося праздника Федерации нахлынет без всякого декрета сорок тысяч человек, и они могут одним махом смести и конституцию, и Собрание, и трон!.. Если бы мы были победителями, а не побежденными, — понизив голос, продолжал Дюмурье, — если бы у меня был предлог назначить Лафайета главнокомандующим и отдать под его начало сто тысяч человек, я бы вам сказал: «Государь, не соглашайтесь!» Но мы проиграли и в войне с внешним врагом, и в борьбе с внутренними врагами, и потому я вам говорю: «Государь, соглашайтесь!»
В эту минуту кто-то поскребся в дверь.
— Войдите! — крикнул Людовик XVI.
Это был камердинер Тьерри.
— Государь, — доложил он, — господин Дюрантон, министр юстиции, просит ваше величество его принять.
— Что ему нужно? Узнайте, Дюмурье.
Дюмурье вышел.
В то же мгновение гобелен, висевший в проеме двери, что вела из кабинета короля в покои королевы, приподнялась и на пороге появилась Мария Антуанетта.
— Государь! Государь! — взмолилась она. — Не отступайте! Этот Дюмурье — такой же якобинец, как и все остальные. Не он ли напялил красный колпак? Что же касается Лафайета, то, как вам известно, я предпочитаю погибнуть, нежели быть спасенной им!
В эту минуту послышались приближающиеся шаги Дюмурье: гобелен вновь опустился, и видение исчезло.
XI
ВЕТО
Едва опустился гобелен, как в кабинет вошел Дюмурье.
— Государь, — сообщил он, — предложенный господином Верньо декрет о священниках только что принят Собранием.
— Да это заговор! — поднимаясь, вскричал король. — И как этот декрет звучал?
— Вот он, государь; господин Дюрантон вам его принес. Я подумал, что ваше величество окажет мне честь поделиться со мной вашим мнением, прежде чем мы станем обсуждать его на совете.
— Вы правы. Дайте мне эту бумагу.
Дрогнувшим от волнения голосом король прочел уже знакомый нам текст.
Едва кончив чтение, он скомкал бумагу и отшвырнул в сторону.
— Я никогда не санкционирую подобный декрет! — вскричал он.
— Прошу прощения, государь, но я опять не соглашусь с вашим величеством, — возразил Дюмурье.
— Сударь! Я могу еще проявить неуверенность в политических вопросах, — заметил король, — но в вопросах веры — никогда! В политике я руководствуюсь разумом, а разум может ошибиться; в вопросах веры я сужу по совести, а совесть — безупречный судия.
— Государь! — продолжал Дюмурье. — Год тому назад вы санкционировали декрет о присяге священнослужителей.
— Э, сударь! — воскликнул король. — Да у меня не было другого выхода!
— А ведь именно тогда, государь, вам следовало наложить вето; второй декрет — следствие первого. Первый послужил причиной всех зол во Франции, второй — это спасение от всех бед: он суров, но не жесток. Первый декрет был законом, касающимся религии: он покушался на свободу отправления культа; а этот — не более чем политический закон, затрагивающий вопросы безопасности и спокойствия королевства; он обеспечивает безопасность не приведенных к присяге священников и уберегает их от преследования. Вы их не только не спасете своим вето, но и лишите их помощи закона, вы способствуете тому, чтобы они становились жертвами, а французов толкаете на то, чтобы они стали их палачами. Мне представляется, государь, — простите мне солдатскую прямоту, — что после того, как вы (осмелюсь заметить, ошибочно) санкционировали декрет о присяге священнослужителей, вето, наложенное на этот второй декрет, способный остановить потоки вот-вот готовой хлынуть крови, будет на совести вашего величества; именно вы, государь, будете виновны во всех преступлениях, которые совершит народ.
— Каких же преступлений вы еще ждете от народа, сударь? Разве можно совершить бо́льшие преступления, нежели те, что уже совершены? — донесся чей-то голос из соседней комнаты.
Дюмурье вздрогнул при его звуке: он узнал металлический тембр и акцент королевы.
— Ах, ваше величество, — промолвил он, — я предпочел бы завершить этот разговор с королем.
— Сударь, — сказала вошедшая королева, горько улыбнувшись Дюмурье и бросив почти презрительный взгляд на короля, — я хочу задать вам только один вопрос.
— Какой, ваше величество?
— Вы полагаете, что королю следует и далее сносить угрозы Ролана, наглость Клавьера и проделки Сервана?
— Нет, ваше величество, — покачал головой Дюмурье, — я возмущен всем этим не меньше вас; я восхищаюсь терпением короля и, раз уж мы об этом заговорили, осмелюсь умолять его величество о полной смене кабинета министров.
— О полной смене? — переспросил король.
— Да; пусть ваше величество даст нам отставку всем шестерым и выберет, если сумеет найти, таких людей, которые не принадлежали бы ни к какой партии.
