тем временам компьютеры, СССР дал толчок значительному изменению терминологической базы русского языка.
Реформу 1964 года можно было провести так же, как и мероприятия 1951–1956 годов. Тогда, возможно, мы сегодня знали бы иные правила правописания. Новаций и предложений в общем-то было не так и много. В самом общем виде их можно свести к таким основным:
– Оставить один разделительный знак ь: вьюга, адьютант, обьем.
– После ц писать всегда и: цирк, циган, огурци.
– После ж, ч, ш, щ, ц писать под ударением о, без ударения – е: жолтый, желтеть.
– После ж, ш, ч, щ не писать ь: настеж, слышиш, ноч, вещ.
– Отменить двойные согласные в иноязычных словах: тенис, корозия.
– Упростить написание н – нн в причастиях.
– Сочетания с пол– писать всегда через дефис.
– Изъять исключения и писать впредь: жури, брошура, парашут; заенька, паенька, баеньки; достоен, заец, заечий; деревяный, оловяный, стекляный.
* * *
– Однако, – вставил озадаченный Панас добавил почему-то на украинском: «Цэ – жах, цэ – дыкунство!»
– Просто екнутый, – выдал со своего места Палыч.
– Слушайте дальше, – учительским тоном прервала их Донна.
* * *
Обсуждение на страницах филологических и педагогических журналов начали загодя – в 1962 году. К делу привлекли не только теоретиков, но и практиков языка – писателей Твардовского, Леонова, Чуковского и ряд других. Трудно сказать, как все пошло бы, но Хрущев закусил удила – он не любил ждать, результат нужен был «еще вчера». К комиссии по реформе языка он приставил надсмотрщика от Коммунистической партии Ивана Протченко. При таком подходе и автор реформы Михаил Панов, и руководитель орфографической комиссии, директор Института русского языка АН СССР Виктор Виноградов оказались заложниками пресловутого плана, который, как вы понимаете, при работе с живым языком просто немыслим.
По инициативе Протченко (за которым стоял сам Хрущев) на головы ничего не подозревающих граждан обрушили новые предложения. Народ, который в массе своей консервативен, был недоволен, и в Москву хлынула лавина недовольства с мест. Была создана еще одна комиссия – разбираться с жалобами и предложениями, критическими замечаниями граждан. Живая работа увязла в болоте бюрократической рутины.
Реформу похоронили в декабре 1964 года. Ряд секций орфографической комиссии работал до 1970 года, но это уже детали. Проект рухнул вместе с прожектером Хрущевым, который был снят со всех своих постов и отправлен на пенсию в октябре 1964 года. Наступил брежневский «застой» – Леонид Ильич не любил резких телодвижений, поэтому язык решили не трогать: мол, лучшее – враг хорошего.
Быть другим у него не было шансов.
Оценивая эту историю с наших современных позиций, нельзя не увидеть в той реформе ряд полезных положений, которые бы облегчили язык, сделали его изучение более доступным прежде всего тем, для кого он не был родным. Для империи – очень важное дело. Английский вон в свое время для этого от системы падежей отказался.
Все, чем пытался увлечь советский народ Никита Хрущев, исправили. Армию вернули, кукурузу отменили, целину научились пахать агротехнически грамотно, с американцами помирились и даже затеяли процесс пресловутой разрядки. Великий «ломастер» русской, советской истории оставил по себе если не руины, то бреши в миропонимании собственного народа. А это уже печальней всех реформ и прожектов. В цитируемом нами эссе Сол Беллоу заметил: «Природа, история, русский марксизм и, вероятно, более всего то, что он пережил эпоху Сталина, сделали его таким, какой он есть, и другим он сделаться не мог».
Согласимся с этим. Великий путаник был этот курско-донецкий любитель вышиванок.
* * *
– Предлагаю прерваться на обед, – сказал Панас. – Эту веселуху еще переварить надо. А то после наших историй скоро даже у ИИ аппетит пропадет, байт с пикселем в рот не полезут.
* * *
Донна стояла в коридоре, отделявшим «беседку» от столовой и жилой зоны. На стенах висели давно поблекшие картинки с изображением севастопольских достопримечательностей. По большей части это были репринты (запрещенное ныне к употреблению слово, – подумала женщина, – теперь надо употреблять только русское – перепечатки) старинных видов города. Того, который не знали Нахимов с Корниловым, но знал Лев Толстой. Забавно, – подумала Донна, – в отличие от них, он знал и тот Севастополь, что погиб в Первую оборону, и тот, которого не знала ни она, ни Палыч. Например, тот город, что был убит при Второй обороне.
– Гостиница «Кист», – прокомментировал подошедший Палыч, – в ней обычно Лев Толстой останавливался.
Донна улыбнулась – повторялась вчерашняя ситуация.
– А еще кто?
– Многие. Пойдемте расскажу, пусть это будут очередные две истории.
История о белом одиночестве в Севастополе
В самый разгар эвакуации белой армии генерала Врангеля из Крыма, 12 ноября (30 октября по ст. стилю) 1920 года, ушел из жизни человек, который некоторое время был, можно сказать, если не иконой Белого дела на Юге России, как те же Корнилов и Дроздовский, то по крайней мере полковым знаменем честного и преданного общерусским идеям офицерства.
Надо сказать, что его личная порядочность (как и популярность в войсках) была столь очевидна, что именно генерал-лейтенант Владимир Зенонович Май-Маевский безо всяких рассуждений был выбран советскими литераторами и киношниками в 60‑х годах прошлого века для создания образа либерального и интеллигентного офицера из белых. Считается, что именно его имел в виду британский премьер Ллойд Джордж, когда сделал оговорку, ставшую впоследствии знаменитой, в перечислении русских военачальников вместе с адмиралом Колчаком и генералом Деникиным назвал «генерала Харькова». Ведь именно Владимир Май-Маевский отбил этот русский город у большевиков.
Известно, что Май-Маевский не ходил в любимцах у Антона Деникина, но пока в борьбе с Красной армией он со своей Добровольческой армией одерживал победу за победой, ему прощалось все, даже пьянство, к которому часто склонял генерала командир отряда кубанских казаков полковник Шкура, сменивший после революции отцовскую фамилию на Шкуранский, но ставший известным как Шкуро.
Его превосходительство «генерал Харьков»15 сентября 1867 года родился один из самых интересных полководцев Гражданской войны – Владимир Зенонович Май-Маевский. История совершенно незаслуженно отодвинула его на второй план, а кинематограф связал с ним образ, мало похожий на этого боевого генерала.
Однако все изменилось, когда успехи сменились поражениями.
Замещенный на своем посту Врангелем, отставленный от дела вчерашний командующий Доброармии пожелал поселиться в Севастополе. Ему оставили двух ординарцев и личного адъютанта. Того самого капитана Павла Макарова, который стал прототипом капитана Кольцова в «Адъютанте его превосходительства».
В городе русской военно-морской славы генерал поселился в любимой гостинице Льва Толстого – «Кiстъ». Она стоит у самого моря, прямо у Графской пристани, и по сей день. Все, кто идет
