генерала Субботина; по-прежнему много пил и увлекался Диккенсом. По вызову Анны Петровны Май-Маевский уезжал на два дня в Ялту. Жмудские эвакуировались за границу, и Анна Петровна умоляла генерала ехать с ними; Май-Маевский тяжело вздыхал, но категорически отказался. Он трогательно распрощался с Анной Петровной и вернулся в Севастополь».
Владимир Зенонович по долгу службы часто наведывался в войска, где с горечью видел, что былого единоначалия давно нет.
Слащев и Орлов – слов нет, боевые офицеры – обзавелись не только верными себе частями, но и каждый собственной контрразведкой, кои лютуют в Крыму на страх местному обывателю и на радость красной пропаганде.
Пришел со своим отрядом с Кавказа Кутепов и решил их всех переплюнуть. Перво-наперво обзавелся своими контрразведчиками, да такого сброду уголовного туда набрал, что даже Слащевские вешатели морщились.
Каждую ночь он мог слышать сквозь чуткий старческий сон выстрелы: контрразведка в Лабораторной балке Севастополя расстреливала. А кого она расстреливала, со слов Достовалова Май-Маевский знал. Знал, что «главная» контрразведка ВСЮР расстреливала от 50 до 280 человек в неделю. Сколько расстреливали и вешали в пределах своих армейских «вотчин» Слащев, Орлов, Кутепов, не знал, разумеется, никто.
Все тот же Достовалов вспоминал в эмиграции:
«Помню одну телеграмму Деникина Май-Маевскому. В ней Деникин требовал предания суду “этих мерзавцев контрразведчиков Шкуро”. То, что сказал Деникин о них, можно смело сказать почти про всех контрразведчиков армии. Зверство, насилие и грабеж вошли в обиход жизни и никого не трогали. Слезы и мольбы расстреливаемых вызывали смех. В некоторых частях все рядовые офицеры по очереди назначались для приведения в исполнение приговора над большевиками. Повесить, расстрелять, вывести в расход – все это считалось обычным, будничным делом.
Когда Кутепов занял Симферополь, на улицах закачались на столбах первые повешенные. Среди них было несколько несовершеннолетних мальчиков-евреев и одна женщина в костюме сестры милосердия. Напрасно обращались к Кутепову различные делегации от города и земства с просьбой о помиловании несовершеннолетних, Кутепов был неумолим и искренне возмущался просьбой членов Городской Думы не производить публичной казни в городе, так как это зрелище тяжело отражается на психике детей и подрастающей молодежи. Конечно, просьбу эту Кутепов отклонил, и вскоре за первой партией последовали вторая, третья и так далее.
Так работала контрразведка в центрах и на глазах у всех. А то, что пришлось мне видеть и слышать по местечкам и деревням Крыма, далеко превосходит описанное. Население воистину начало задыхаться. Жуткий, животный ужас постепенно охватывал беззащитных жителей крымских деревень».
«Ноев ковчег» Крыма летел в бездну без руля и ветрил.
Страшно было генералу Май-Маевскому, страшно и тошно оттого, что и в области идеологической было скрутно (затруднительно. – Авт.) в Крыму. Сам-то он был убежденный монархист. И как было стыдно ему видеть в Крыму полный политический «Ноев ковчег». Кого только не было в Крыму в этот исторический отрезок времени: меньшевики, эсеры, энэсы, кадеты, октябристы, анархисты, националисты – русские, украинские, татарские.
Перестала быть надежной опорой и церковь, ее авторитет падал с каждым проигранным сражением, с каждым убитым в бою или расстрелянным. Вот уж поистине была радость врагу рода человеческого.
Капитан Павел Макаров рассказывал, как однажды забрел со своей красно-зеленой шайкой в Херсонесский монастырь. И там у него состоялась странная беседа с игуменом, узнавшим в «партизане» бывшего адъютанта:
«– А скажите, Павел Васильевич, Май-Маевский религиозный человек?
Я рассказал о том, как в Харькове, набравшись смелости, я спросил генерала:
– Ваше превосходительство, вы не верите ни во что, но почему же вы креститесь на парадах?
– Капитан, – ответил Май-Маевский, – вы слишком молоды и не понимаете, что для простого народа это необходимо».
Конечно, Макарову можно не верить. Можно считать, что он оболгал бывшего благодетеля. Да и вообще, историкам известны слова Врангеля в тот период: «Совершенно необходимо проведение ряда мер для повышения нравственного уровня в войсках, в том числе духовно-религиозного воспитания». С этой целью он утвердил в должности «епископа армии и флота» епископа Севастопольского Вениамина (Федченкова).
Однако же сам Вениамин в своих воспоминаниях с горечью пишет о другом:
«Авторитет Церкви вообще был слабый. Необходимо сознаться в этом. Голос наш дальше храмовых проповедей не слышался. Церковь, архиереи, попы, службы, молебны – все это для белых было лишь частью прошлого старого быта, неизжитой традиции…
Признаюсь: не очень я верил в их ревность по вере. Помню, как в Александровске при крестном ходе в штабе стояли офицеры за окном и небрежно курили, смотря на процессию с абсолютным равнодушием, думали, что их никто снаружи не замечает. А я отлично видел».
В эмиграции же падение нравов, подготовленное Гражданской войной, продолжилось с еще большей силой.
Белогвардейский казак Иван Лунченков описал, что случилось с церковными ценностями, которые «спасли от большевиков»:
«В 1922 году в Катарро прибыла группа американских миллионеров. Осмотрев ценности, они заявили, что в таком виде, боясь скандала и огласки, они их не купят – необходимо все обратить в лом. Для крушения ценностей была приглашена офицерская молодежь, всего около 40 человек.
Ломались траурные венки с гробниц исторических лиц, ризы с икон, вынимались камни, серебро дробилось в муку. По итогам работы, которая длилась 2 месяца, были уложены 700 ящиков по 15 пудов каждый, т. е. больше 10 тыс. пудов. От американцев были получены 50 млн франков. Деньги переданы лично Врангелю».
В монархическую идею к осени 1920 года верили отдельные люди вроде Май-Маевского. Верили, образно говоря, с пулей в сердце, которую давно приготовили для себя к роковой развязке в Крыму. Об этом свидетельствует и известный факт, что монархисты не были в чести у белоэмигрантов. Нет, убиенного императора и его семью чтили, исторических русских царей тоже, а вот в идею не верили. Ну, почти.
Да и сам Врангель, как написал о нем историк Вячеслав Зарубин, «будучи монархистом, не стремился возрождать монархию, прекрасно понимая ситуацию. Все его реформы были шагами вперед: и аграрная, и земская, и языковая. Ведь именно он пошел на то, что фактически дал статус украинскому языку в тех частях Северной Таврии, где находились его войска. Он вел переговоры с представителями украинского национального движения, был готов даже дружить с Махно».
Трудно описывать и суть внешней политики Врангеля. Она была крайне противоречива, как и у всякого политика, не имеющего за спиной крепкой и надежной ресурсной базы.
Надо сказать, что бывший выпускник Петербургского горного института инженер Петр Врангель хоть и стал военным, мыслил, конечно, технологически. Он был одним из немногих в окружении Деникина, кто призывал отказаться от самоубийственного похода белых армий на
