из вопросов, вдохновивших Шнитке и Уствольскую, – память, страдания и нравственность – витали в советском дискурсе на протяжении 1970-х и 1980-х годов. Некоторые исследователи рассматривали музыку Пярта в эстонском контексте, а фильм Абуладзе – в грузинском. Подобные проекты представляют собой важные интерпретации этих произведений и вполне допускают дальнейшие измышления и трактовки7. Но в этой книге я намерена сфокусировать внимание на том, как рассматриваемые работы вписываются в общий – восточноевропейский и советский – дискурс о памяти, травмах и утрате конца XX века. Появление «Tabula Rasa» в «Покаянии» заставляет нас задуматься о том, как музыка и кино способны взаимодействовать и усиливать друг друга. Что мы можем сказать о социальной и исторической значимости музыки Арво Пярта исходя из того, какую роль исполняет в «Покаянии» его «Tabula Rasa»? Как «Tabula Rasa», в свою очередь, влияет на подходы «Покаяния» к осмыслению советской истории и травм, связанных с ней?

В «Покаянии» фрагменты «Tabula Rasa» сопровождают судебные показания героини о собственном травматическом прошлом. В связи с этим возникает несколько существенных вопросов. В какой мере скорбные переливы скрипок в «Silentium» придают эмоциональную осмысленность представленным сценам утраты, воспоминаний, личного горя и публичного траура? Как соотносится в фильме музыка Пярта с концептами истинного и реального? Как религиозный подтекст «Tabula Rasa» взаимодействует с духовными нравственными мотивами кинокартины? Какое значение приобретает музыка Пярта в свете общего дискурса о памяти, который придает воспоминаниям и истине духовнонравственные аспекты? Выступление Кети в суде – возможность для нее выразить свое горе. Рассказ о прошлом позволяет героине найти смысл в личном чувстве утраты: Кети настаивает на том, чтобы ее родителей помнили как безвинных жертв и что их гибель должна сподвигнуть жителей городка расплатиться за прошлые злодеяния. Драматически обыгрывая речь героини, фильм Абуладзе осмысляет сущность утраты и страданий и создает полноценный нарратив отдельно взятой культурной травмы. В двух опорных точках – скорбь как поиск смысла и культурная травма как попытка объяснить значимость свершившегося насилия – фильм и музыка сливаются. В этой главе мы рассмотрим «Tabula Rasa» в рамках теоретической дискуссии об актах свидетельствования, трауре и коллективной травме, а также проанализируем, как именно произведение в той форме, в которой оно используется в «Покаянии», способствует осознанию обществом и всей культурной средой смысла сталинского террора конца 1980-х годов.

Исследование и интерпретация истории: гласность и «Покаяние»

Почти все ученые, которые обращаются к изучению 1980-х годов в СССР, стремятся передать повышенное воодушевление и волнение, порожденные гласностью. Алексей Юрчак в первую очередь пишет о периоде, предварявшем гласность, однако авторы приходивших к нему писем рассуждают о конце 1980-х годов как о времени, когда они жадно поглощали информацию, почерпнутую из газет и журналов, в которых каждую неделю предпринималась попытка раскрыть историческую истину8. На закате СССР публичный дискурс неизбежно вертелся вокруг вопроса о коммунистическом наследии. Как отмечает Мерридейл, гласность началась после долгого периода, когда правительство деятельно контролировало коннотации травматических событий. Гласность была «активным процессом открытия прошлого заново»9. Но когда факты становятся известны, не так уж просто предугадать, какое значение им будет придаваться и какие эмоции они вызовут у тех или иных людей. В результате могут происходить крайне ожесточенные споры. «Покаяние» художественно воспроизводит как раз «активный процесс» поиска воспоминаний и острого желания найти смысл в прошлом. Тем самым фильм принимает участие в трансформации сталинского террора в общественно признанную культурную травму.

За десятилетия до начала гласности многие люди, прошедшие через тюремное заключение или связанные с жертвами событий 1930-х годов, предпочитали хранить молчание по поводу собственного прошлого из опасений, что оно может как-то повредить им в настоящем. При этом большая часть общественности либо была уверена в том, что узники лагерей в самом деле были преступниками, либо ощущала оторванность от политических чисток и системы ГУЛАГа10. Оставаться в стороне оказалось невозможным в конце 1980-х годов. Публикации и сюжеты того времени сделали насилие прошедших десятилетий материальным и ощутимым. Поменялось и отношение к жертвам сталинских репрессий. Правозащитная организация «Мемориал», выступавшая за социальную справедливость, сыграла ключевую роль в общественном признании многих людей жертвами чисток. В частности, «Мемориал» активно выступал за публикацию в газетах имен погибших вместе с их жизнеописаниями и за возведение памятников в публичных местах. Все это вынудило общество признать, что убитые или осужденные были по большей части обыкновенными, ни в чем не повинными людьми. Газеты продолжали публиковать материальные доказательства сталинизма: фотографии допросов и пыток из архивов правоохранительных служб. По мере того как обнаруживались братские могилы, в печать также попадали изображения тел и костей. Прошлое стало для всех частью настоящего11. Широкая общественность оказалась вовлечена в исследование истории. Людьми руководили разнообразные мотивы: одни искали доказательства, чтобы вынудить правительство признать ужас происходившего, другие пытались обрести хоть какие-то зацепки, которые позволили бы понять, что случилось с родными и близкими12.

На первых порах официальная риторика гласности не отличалась разительно от заявлений, которыми сопровождалась оттепель. Можно было высказывать любые критические замечания, но только при условии недвусмысленной поддержки социалистической системы13. Однако публичные дискуссии конца 1980-х годов, связанные почти со всеми аспектами жизни в СССР, в конечном счете вышли далеко за пределы того, что считалось допустимым при хрущевской оттепели, хотя, как отмечает Файджес, гласность все же была преимущественно городским феноменом14. Журналисты, редакторы и издатели пользовались политическим хаосом, царившим в конце 1980-х годов, и смело раздвигали границы дозволенного, в некоторых случаях осмысляя даже саму сущность и рамки гласности15. В то время как усилия «Мемориала» и различных СМИ привлекали внимание к жертвам репрессий, возникла дискуссия по поводу политической системы, которая допускала такие эксцессы. Во многом дискурс сосредотачивался на фигуре Сталина. Кто именно был ответственен за насилие, развернувшееся под эгидой государства? Был ли во всем повинен исключительно Сталин? Или вину следовало возложить на более широкий круг людей? Что можно сказать о рядовых гражданах, которые доносили на соседей? Был ли феномен Сталина неизбежностью для истории России и СССР? Можно ли было как-то рационализировать фигуру вождя? Или вся его власть строилась на сплошной лжи? Что исторически связывало фигуры Ленина и Сталина? И что мы можем поделать с положительными оценками деятельности Сталина, авторы которых называют его мощным представителем СССР на мировой арене?16

Кэтлин Смит в хронике деятельности «Мемориала» фиксирует ключевые моменты, которые вызывали споры как во время оттепели, так и в период гласности. Некоторые силы желали переписать всю советскую историю и переформатировать коллективную память, особенно

1 ... 38 39 40 41 42 43 44 45 46 ... 99

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Музыка боли. Образ травмы в советской и восточноевропейской музыке конца XX века - Мария Чизмич бесплатно.

Похожие на Музыка боли. Образ травмы в советской и восточноевропейской музыке конца XX века - Мария Чизмич книги

Основы создания музыки для видеоигр. Руководство начинающего композитора - Уинифред Филлипс - Прочая околокомпюьтерная литература / Музыка, музыканты
Good Vibrations. Музыка, которая исцеляет - Штефан Кёльш - Здоровье / Музыка, музыканты / Психология
Гармонии эпох. Антропология музыки - Лев Клейн - Культурология
Песни ни о чем? Российская поп-музыка на рубеже эпох. 1980–1990-е - Дарья Журкова - Культурология / Прочее / Публицистика
Короткая книга о Константине Сомове - Галина Ельшевская - Культурология
Начало и становление европейской музыки - Петр Мещеринов - Прочая документальная литература / Культурология / Прочее
Искусство памяти - Фрэнсис Амелия Йейтс - Культурология / Религиоведение
Мужской архетип в безсознательном пространстве России - Иван Африн - Культурология
Великие джазовые музыканты. 100 историй о музыке, покорившей мир - Игорь Владимирович Цалер - Биографии и Мемуары / Музыка, музыканты
Воображаемые встречи - Фаина Оржеховская - Музыка, музыканты

Оставить комментарий