же водки.
Однажды ехал я перед Рождеством с рудника в ближайшее село и видел ряд черных тел, лежавших без движения на всем протяжении моего пути; попадались по двое, по трое через каждые двадцать шагов.
– Что это такое? – изумился я…
– А шахтеры, – улыбнулся сочувственно возница. – Горилку куповалы у селе. Для божьего праздничку.
– Ну?
– Тай не донесли. На мисти высмокталы. Ось как!
Так мы и ехали мимо целых залежей мертвецки пьяных людей, которые обладали, очевидно, настолько слабой волей, что не успевали даже добежать до дому, сдаваясь охватившей их глотки палящей жажде там, где эта жажда их застигала. И лежали они в снегу, с черными бессмысленными лицами, и если бы я не знал дороги до села, то нашел бы ее по этим гигантским черным камням, разбросанным гигантским мальчиком-с-пальчик на всем пути.
Народ это был, однако, по большей части крепкий, закаленный, и самые чудовищные эксперименты над своим телом обходились ему сравнительно дешево. Проламывали друг другу головы, уничтожали начисто носы и уши, а один смельчак даже взялся однажды на заманчивое пари (без сомнения – бутылка водки) съесть динамитный патрон. Проделав это, он в течение двух-трех дней, несмотря на сильную рвоту, пользовался самым бережливым и заботливым вниманием со стороны товарищей, которые все боялись, что он взорвется.
По миновании же этого странного карантина – был он жестоко избит.
Служащие конторы отличались от рабочих тем, что меньше дрались и больше пили. Все это были люди, по большей части отвергнутые всем остальным светом за бездарность и неспособность к жизни, и, таким образом, на нашем маленьком, окруженном неизмеримыми степями островке собралась самая чудовищная компания глупых, грязных и бездарных алкоголиков, отбросов и обгрызков брезгливого белого света.
Занесенные сюда гигантской метлой божьего произволения, все они махнули рукой на внешний мир и стали жить как бог на душу положит. Пили, играли в карты, ругались прежестокими отчаянными словами и во хмелю пели что-то настойчивое, тягучее и танцевали угрюмо-сосредоточенно, ломая каблуками полы и извергая из ослабевших уст целые потоки хулы на человечество.
В этом и состояла веселая сторона рудничной жизни. Темные ее стороны заключались в каторжной работе, шагании по глубочайшей грязи из конторы в колонию и обратно, а также в отсиживании в кордегардии по целому ряду диковинных протоколов, составленных пьяным урядником».
* * *
– Не судите его строго, братцы. Ведь Аверченко в Донбасс попал совсем пацаном – в 16 лет.
– Все-таки Аверченко – классик, его читать долго еще будут, он навсегда можно сказать, – промолвила Донна, отправляясь к буфету за скотчем. – А я вам предлагаю историю иного сорта. Назову ее эдак по-бабски. Есть прихоть такая.
История о том, что любовь может быть и взрывом метана, и внезапным выбросом
31 октября 1884 года в Париже умерла от туберкулеза девушка, которой Марина Цветаева посвятила свою первую книгу стихов. Звали ее Мария Башкирцева и была она дочерью скромного помещика Полтавской губернии.
С того самого трагического для нее дня в России и Франции нашлось немало особ женского пола, которые зачитывались изданным посмертно «Дневником» Марии Башкирцевой. Тут можно говорить уверенно – чтение совершенно не мужское, а вот женщинам там найдется над чем поплакать, о чем вздохнуть.
Слава Марии Константиновны была посмертной. И трудно сегодня сказать, что больше сыграло в этом роль – трагическая судьба молодой полтавчанки, ее талант художницы или ставшие добычей масс ее интимные признания. Впрочем, как явствует из ее дневника, она была совсем не против такого поворота событий. Но обо всем по порядку.
Мария выросла в живописнейшем уголке Малороссии, близ той самой Диканьки, которую прославил Гоголь, имение отца которого расположено было всего в восьми верстах от усадьбы Башкирцевых.
А сама Диканька – родовое гнездо знаменитых Кочубеев, один из которых, князь Сергей Викторович, стал одним из отцов-основателей промышленного Донбасса, удачно продав свою концессию на строительство рельсового завода на Кальмиусе англо-русской Новороссийской акционерной компании. Донбасс, как мы увидим позже, промелькнул и в судьбе Марии, хотя она сама и не подозревала об этом.
Муся росла любимицей всей семьи. Взрослые потакали всем ее желаниям. По обычаям дворянских семей того времени, у нее постоянно были две гувернантки, русская и француженка. Ее учили французскому, игре на рояле, рисованию. Сколько она себя помнила, все время рисовала. Любила рисовать на зеленом сукне ломберного столика, когда взрослые садились за карты.
Муся рисовала и мечтала. Девочка тяжело пережила развод родителей. Она рано стала давать всем окружающим понять, что не потерпит ничего некрасивого вокруг себя. С самых же юных лет ее изводило болезненное самолюбие – сначала детское, но такое показательное.
Каждый вечер, ложась спать, маленькая девочка шептала слова молитвы:
«Господи! Сделай так, чтобы у меня никогда не было оспы, чтобы я была хорошенькая, чтобы у меня был прекрасный голос, сделай так, чтобы у меня были кавалеры, которые ухаживали бы за мной… чтобы я была счастлива в семейной жизни, и чтобы мама жила как можно дольше!»
Когда ей было 12, семья, мать с сестрой, поехали в Баден-Баден, который был для «чистой публики» того времени тем, чем сегодня является Бали или Ибица. После Баден-Бадена была Ницца, где 14‑летня Маша впервые влюбилась. В английского аристократа герцога Гамильтона.
Вот запись из ее «Дневника», рассказывающая об этом, очень напоминающая песенку Кэт из «Д’Артаньяна и трех мушкетеров»: «Святая Катерина, пошли мне дворянина».
«Господи! Дай мне герцога Г., я буду любить его и сделаю счастливым, и сама буду счастлива и буду помогать бедным!..
Я люблю герцога Г. Я не могу сказать ему, что я его люблю, да если бы и сказала, он не обратил бы никакого внимания. Боже мой, я молю тебя… Когда он был здесь, у меня была цель, чтобы выходить, наряжаться, а теперь!.. Я выходила на террасу в надежде увидеть его издали хоть на одну секунду.
Господи, помоги мне в моем горе, я не могу просить большего, услышь же мою молитву. Твоя благость так бесконечна, Твое милосердие так велико, Ты так много сделал для меня!.. Мне тяжело не видеть его на прогулках. Его лицо так выделялось среди вульгарных лиц Ниццы».
Муся из Гавронцев рано повзрослела, в этом была часть вины матери, плохо за ней следившей, и особенного ее брата, «распутного», как тогда говорили, дяди Жоржа, не смущавшегося присутствием маленькой племянницы, читая вслух горничным неприличные книги.
Развод родителей, метания матери и тетки в поисках мужчин и покровителей, еще до отъезда за границу сформировали у нее
