ещё и ещё.
— Ухожу! Сейчас ухожу! — он кричал, искал рубаху. Лана хлестала его по щекам. Он дрожал, плакал, искал её руку, чтобы целовать, а рука хлестала его. Чёрные гневные глаза смотрели на него с отвращением.
— Зачем я вам? — рыдал он. — Какая Русская история! Я еврей! Меня не касается ваша Русская история!
— Не смей говорить, что ты еврей! Ты русский, самый русский из русских! Ты Романов, Рюрикович! Ты князь Дмитрий Донской! Князь Александр Невский! У тебя в руках меч Русской истории и крест Русской истории!
Она перестала его бить. Он плакал. Поймал её руку, целовал, всхлипывал. Она прижала его к груди, гладила по волосам, целовала в макушку.
— Ну, что ты, мой маленький, мой хороший!
Она была его мать, качала на руках. Он прятал лицо на её материнской груди, а она целовала, баюкала:
— Спи, царевич, мой прекрасный, баюшки-баю!
Он утих. Лежал, глядя, как солнце уходит с её голых ног. Теперь оно горело на картине «Пшеничное поле возле Оверна», и он хотел разглядеть среди колосьев синие васильки.
— Пора, — сказал он. — Меня ждёт эшелон.
— С Богом, мой воин! — она перекрестила его и поцеловала в губы.
Танки с упорством жуков карабкались на платформы, скребли железо, двигали боками, шевелили пушками. Эшелон стоял на путях на московской товарной станции. Танки на платформах целили пушки вдаль, где их ожидали гранатомёты врага, пробоины, содранные гусеницы, чёрная украинская пашня. На башнях белой краской был начертан профиль Пушкина, из тех, что украшают поля его рукописей. Лемнер смотрел, как танк дерёт гусеницами платформу, поудобней устраивается, вписывая горбатое тулово в ряд одинаковых угрюмых машин. Рядом Вава следил за вползающим танком, помогал ему взглядом, бровями, плечами, поворачивал шею, сжимал кулаки. Он превратился в танк, и Лемнеру было забавно перевоплощение Вавы, на виске которого оставался след губной помады.
— Вава, на твоем лице боевая раскраска, — Лемнер чистым платком стёр с лица Вавы мазок помады и показал ему розовое пятно на платке.
— Командир, она рисовала мне на лбу профиль Пушкина. Но я же не танк!
— Ты принял материальную часть батальона. Не забыл комплекты чёрных мешков? В них нас с тобой доставят обратно.
— Командир, в этих мешках мы привезём яблоки из украинских садов. Моя чёрненькая Зюзю будет грызть красные яблоки своими белыми зубками!
Строй бойцов стоял вдоль состава. Тепловоз с красной камергерской полосой на синем борту сотрясался двигателем. Был готов повлечь эшелон с танками, бэтээрами, гаубицами через осенние леса, ветряные пустые поля, туда, где бэтээры осядут на обугленных ободах, у танков будут сорваны башни, а красный крест на санитарном фургоне станет серым от копоти.
Лемнер говорил перед строем:
— Бойцы, с ваших лиц не сошёл африканский загар, ваши рты помнят вкус плодов манго. Теперь вы изведаете вкус спелых яблок из садов Украины. В Африке вы храбро сражались с солдатами Французского легиона. На войне, куда влечёт вас судьба, вы снова увидите французов, а также немцев, англичан, американцев, голландцев, поляков, румын, болгар, эстонцев, латышей и литовцев. Все они ненавидят матушку Россию, ненавидят Пушкина. Разрушают памятники нашему духовному праотцу, сжигают поэмы «Евгений Онегин», «Полтава», «Медный всадник». А также стихотворение «Я помню чудное мгновение», которое стало нашим походным маршем. Мы вернём на место все разрушенные памятники Пушкину и поставим новые. Проведём большие Пушкинские чтения в Киеве, Варшаве, Лондоне, Берлине, Париже, Риме и других городах, помельче, где забыли «Сказку о Золотом петушке», «О царе Салтане». Нам предстоит жестокая схватка. Если кто-нибудь из вас оставит без приказа позицию и побежит, я застрелю его из золотого пистолета. Если побегу я, пусть тот, кто окажется рядом, прострелит мне голову. Не все из вас примут участие в Пушкинских чтениях. Одних разорвут снаряды, других пробьют пули, третьи сгорят в огне. Сейчас, перед тем как погрузиться в вагоны, я обращаюсь к вам, бойцы. Если кто-либо не уверен в себе, боится оказаться трусом, он может остаться, и это будет поступок не труса, а мужественного человека. Потому что отказ идти на фронт с братьями по оружию требует большего мужества, чем идти на пулемёт в атаку. На размышление две минуты!
Лемнер отодвинул рукав, открыл на запястье офицерские часы, на которых среди множества стрелок была одна, с бриллиантом, которая показывала время до смерти.
Строй молчал. Было слышно, как содрогаются в тепловозе двигатели. Через минуту строй покинул солдат, невысокий, худой, с пухлыми, почти детскими губами.
— Имя, боец! — Лемнер надвинул рукав на часы.
— Лукашин Степан.
— Подойди!
Солдат несмело подошёл. Лемнер обнял его.
— Спасибо за честность, Степан Лукашин. Мой наказ. Иди в монастырь и молись за нас. Богородица тебя услышит.
Солдат уходил, переставляя вялые ноги. Строй молча смотрел ему вслед.
— Вава, командуй оркестру! Пусть играют походный марш!
Оркестр блеснул трубами, ударил в тарелки, глухо забил в барабан. Строй качнулся и единым дыханием ухнул:
— Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты!
Вава двигал желваками, сводил на сторону челюсти, пел:
— Как мимолётное виденье!
Строй в камуфляже, с тяжёлыми автоматами, с набухшими на лбах складками рычал:
— Как гений чистой красоты!
Романс в исполнении суровых непреклонных певцов слушали машинисты тепловоза, жители соседних со станцией домов, летящие над составом вороны. Романс слушала рыжекудрая Матильда, сгоревшая в усадьбе Свиристелово, проститутка Алла, замёрзшая на полярной льдине, чернокожая Франсуаза Гонкур, сражённая пулей у озера Чомбо. Слушала женщина с голой грудью, которую он видел в детстве в окне. Слушали обитатели квартиры с надписью «Блюменфельд». Слушала Русская история, наедине с которой остался Лемнер.
Глава двадцать первая
В детстве Лемнер жил на даче, в подмосковной деревне Лаговская. Дачу снимали у деревенской хозяйки Ефросиньи Ивановны, тёти Фроси. Она любила маленького Мишу, кормила его малиной, лазала с ним на чердак, показывая старые прялки, веретёна, деревянные корыта и ступы. Ветхое, руками струганное дерево волновало Мишу, было из русских сказок. Миша представлял, как тётя Фрося ночами залезает в ступу, хватает помело и летает над Лаговской. Тётя Фрося смеялась, гладила Мишу по головке, приговаривая:
— Да какой же ты, Мишенька, ладный, пригожий!
Теперь, спустя годы, отправляясь на Украинский фронт, Лемнер вдруг вспомнил чудесную деревню, кусты малины с красными ягодами, корзину с сыроежками, лисичками и подберёзовиками, и добрые глаза тёти Фроси, и её певучее: «Да какой же ты, Мишенька, ладный, пригожий». Выбирая себе позывной, он выбрал «Пригожий». Вава стал зваться «Крутой».
Лемнер шёл в колонне к линии фронта. Опустил ноги в командирский люк бэтээра, оглядывался на идущие следом
