До сих пор местные средства много помогали. Но ведь это все в недалеком будущем будет съедено. Как-то прокормимся привозным? Полагаемся во всем на волю Божию.
Как грустно: печка, в которой Ксенофонт пек просфоры, сегодня не действовала. Пробовали испечь просфоры во временной; не вышли. Так 22 октября и не пришлось отслужить литургии. Пришлось утешиться тем, что в 11 часов утра отслужил молебен Богоматери и благодаря солнышку, пригревшему богомольцев, прочитал даже акафист, молитву и говорил проповедь. Кроме иконы Божией Матери Казанской на столик поставил еще Иверскую; да офицеры принесли свои иконы Спасителя, преп. Серафима, святителей Митрофания, Феодосия и Николая. Вышел целый иконостас. После молебна все прикладывались к иконам.
23 октября
Завывание ветра разбудило всех нас сегодня. В фанзе еще темно. С позиций доносятся звуки редкой орудийной пальбы. Порвалась во многих местах на окнах и двери газетная бумага, и ветер свободно гуляет у нас. Мороз не менее 8–9°. Скрипнула дверь: принесли денщики кипяток. Ух, как приятно погреться чайком!
Встаем. Пар от каждого из нас валит столбом, что от паровоза. Невольно смеемся друг над другом.
– «А мне, – кричит адъютант своему Ивану: давай коху!»
«Кохой» солдаты называют кофе, и, сколько их ни переучивали, ничего не выходит.
С этой «кохой» в мирное время в полку была пресмешная история. Одно время солдатам отпускали кофе, кипятили в котлах и подивизионно поили. Однако наши воины страшно невзлюбили новый благородный напиток и пили его только из послушания: как только провинится солдат и офицер вознамерится наказать его, поставить, напр., на часы, то взводный унтер-офицер пресерьезно докладывает:
– «Ваше благородие! Не стоит ставить на часы: лучше посадить его на коху».
Этого «на коху» солдаты боялись больше, чем стояния на часах.
– «На дворе страсть, что такое: пыль, снег», – говорит денщик.
Выглянули мы за дверь. Действительно, мчатся тучи, вьются тучи, кружится в воздухе снег. Наконец-то матушка Манчжурия пожаловала нас новою милостью: постлала на землю белое пуховое одеяльце. Спасибо! Да то беда, что мягко стелет, а жестко спать. Лошади ржут, прыгают, срываются с коновязей. Солдаты кричат на них, ловят.
– «О, Боже ж мой, шось то зробылось? Тиру, дурный! балуй!», – раздается за окном голос солдата-хохла.
В воздухе кружатся стаи воронья, опадающие листья, с криком летят на юг запоздалые гуси, гнутся и скрипят деревья, орут неистово ослы.
– «Ну, и концерт! – говорит проезжающий казачий офицер: остается только, чтобы из вашей трубы вылетела в ступе баба-яга с метлой: картина была бы полная!»
Напились чая. Притащили солдаты гаолянных корешков, и закурились каны, хотя тепла и мало от этой топки. Сегодня дыму меньше, вероятно, от холода: хорошая тяга.
Что это за удивительное многополезное растение гаолян! Я уже раньше писал, что высота его достигает 5 аршин, ствол довольно толстый, и зерен с каждого стебля получается целая пригоршня. Зерна очень похожи на нашу гречневую крупу, и каша из гаоляна почти такая же, как и из гречи, только тяжелее для желудка. Из гаоляна делают прочные крыши, циновки, корзины, клетки, им топят каны, хотя для топлива больше у потребляют гаолянные корни: они дают довольно сильный жар.
Вообще, насколько отвратительно грязны китайцы, настолько же они прекрасные земледельцы. Они сеют гаолян, чумизу (род проса, только мельче), бобы, рис, пшеницу, ячмень, всевозможные огородные овощи и, при всей своей вони и грязи, очень любят цветы. Обработка земли образцовая, но совершается примитивно: ни машин, ни плугов, ни даже хорошей сохи нет; все делается от руки: мотыгой, лопатой, скрябкой, серпом. Да ведь как! Только любоваться нужно. Они не сеют в нашем смысле, а скорее садят каждое зернышко, потом тщательно выпалывают поле, так что оно производит впечатление отлично возделанного огорода. Скот далеко не у каждого хозяина есть, и потому с ноля в деревню китайцы все несут сами на коромнелах; таким же способом они несут и продукты на базар. Мельниц буквально нет ни одной, а мелют патриархальным способом: накладывают камень на камень и вертят. Если есть осел, то при помощи несложных приспособлений заставляют вертеть камень осла, завязав ему предварительно глаза; в противном случае вертят китайцы сами.
Замечательны в деревнях колодцы: они выложены внутри тесаным камнем. Вообще здесь многое носит в отношении прочности вековечный характер.
Приехали с позиций офицеры и рассказывают, что наши войска и японские стоят друг от друга очень близко, так что днем ни те ни другие не могут высунуть головы из окопа: сейчас же пуля. Однако скука смертная томить oбе стороны. Вот и начали тешиться: наши выставили чучело, японцы тоже, и открылась состязательная стрельба. Если наш попадет, японцы на палке поднимают белый флаг; если нет, черную шапку. Такими же сигналами и наши отмечают японскую стрельбу.
Между позициями обеих армий протекает узкая речка Шахе. Водица бежит чистенькая такая. Иногда хочется пить, но японцу или русскому, решившемуся подойти к речке, грозит одинаково смерть. Вот в одном месте как-то и условились: дадут сигнал наши, японцы ответят; и едут наш и японец без оружия с ведрами за водой, отдадут друг другу честь, наберут воды и расходятся к своим позициям; стрельбы не производится. Несколько раз так делали. Все шло хорошо; но на каком-то разу не стерпела русская душа и давай ругательски ругать японца. А тот маленько по-русски-то смекал, да и оскорбился: стал отвечать тем же. Русский кричит: «Давай на кулачки!» Тот согласился. Река мелкая. Живо один перескочил, и пошло дело – и кулаками и ведрами. А с позиций на это единоборство обе армии любуются. Кончилось тем, что с окровавленными физиономиями явились борцы каждый к своим позициям.
Среди японцев многие говорят по-русски и часто переговариваются с нашими, напр., вечером кричат:
– «Русские! Не стреляйте сегодня ночью, и мы не будем: давайте поспим!»
А утром здороваются. Ведь есть места, где между позициями всего каких-нибудь 400–500 шагов.
У меня новое горе: заболел мой «китаец», беленькая лошадка. Придется, кажется, опять ездить на «друге».
Ксенофонт сейчас принес мое белье. Не только выстирал, но даже выгладил. Я давно велел выбросить утюжок и думал, что это исполнено. Смотрю: сегодня торжественно несет он белье, и улыбка во весь рот. Ну, думаю, что-нибудь да не так…
– «А ведь белье-то, кажется, выглажено?», – говорю.
– «Так точно. Это, значит, Вы приказали выбросить утюжок-то. А я думаю: зачем? пригодится; да и спрятал. Вот теперь и выгладил: совсем вид другой», – победоносно заявляет Ксенофонт.
Входит Михаил, и оба сразу с грустью говорят, что ветер и мороз такие, что завтра служить будет невозможно; значит, и просфоры
