уныние, тоска по родине и близким, сомнения, физические страдания от ран, болезней, от непогоды – все это то, с чем на войне особенно необходимо бороться. В окопах многие солдаты опухли от сырости. Вот и хочется хорошей погоды, чтобы можно было служить св. литургии, обедницы, молебны, беседовать и этим в самое сердце поражать внутренних неприятелей, дабы в новый бой воины шли бодрыми, воодушевленными.
Конечно, и во время сражений есть дело священнику. Но ведь каждый понимает, что под гром пушек и свист пуль много не набеседуешь. Тогда только благословение, краткая молитва, два-три слова в утешение – вот и вся проповедь; а главное дело иерея переходит в лазареты, перевязочные пункты, в места поближе к бою, туда, где, так сказать, небо сносится с землею, и ангелы, по словам преп. Серафима, едва успевают брать души человеческие.
Так с тревогой за погоду встал я и 17 октября. Ночью был ветер, скрипели утлые наши оконышки, шумела и рвалась на них бумага. Утром то же самое. Ну, что будет! Готовлюсь все-таки служить св. литургию.
Позвал своих солдат; пошли расставлять церковь. И что же? К 10 часам засияло солнце; куда что девалось: и тучки разбежались, и ветер утих.
Совершаю проскомидию.
– «Раз-два, раз-два, левой, левой», – слышу обычный голос вахмистра.
Идут эскадроны, штабные 17-го корпуса, обозные, саперы. Пришли генералы, офицеры. Раздается энергичное:
– «Здорово, молодцы драгуны!»
Гремит ответное:
– «Здравия желаем, Ваш – ство».
– «На молитву! шапки долой!», – раздается команда.
И голова Михаила просовывается сквозь полотняную дверь алтаря со словами: «Батюшка! готово», – будто я сам не слышу.
– «Благословенно царство Отца, и Сына, и Св. Духа», – возглашаю.
И полились снова из наших уст священные песни и молитвословия божественной литургии, заструились, как струится тихо и мирно чистый ручеёк, освещаемый и согреваемый солнышком, среди зелени трав и злаков, пестреющих благовонными цветами.
– «О, Господи! – невольно думалось: верим, исповедуем и чувствуем, как невыразимо прекрасно, чисто, светло, божественно содержание этой дивной службы, св. литургии; но помоги, Отец наш, чтобы души наши, освещаемые и согреваемые, как солнцем, крепкой горячей верой в Тебя, очистились от скверн: уныния, сомнения, страстей, и, как благовонными цветами, покрылись добродетелями, чтобы нам неосужденно присутствовать и духовно участвовать в совершении святейшего таинства и, как говорят св. отцы, истинно насладиться божественной литургии».
Да, тогда все будет хорошо: и этого страшного червя, разлуку с присными нашими и дорогой родиной, и ужасы сражений, и лишения походной жизни – всё, всё перенесем, благодаря и славословя Промыслителя, изволившего и удостоившего поручить нам великое и трудное дело тем, что даровал нести тяжёлый крест войны.
Певчие, по моей просьбе, собрались от всего полка, и богослужение прошло так же, как и 15 октября в деревне Тадзеин.
Как на особенность нашей здешней службы, укажу на то, что на великом входе всегда поминаю «всех воинов, на поле брани за веру, царя и отечество живот свой положивших».
Если бы вы знали, с каким искренним чувством скорби и молитвы произносятся и выслушиваются здесь эти слова! Головы сами опускаются на грудь, руки совершают крестное знамение, уста тихо шепчут: «Царство небесное». Ведь поле-то брани здесь, под нашими ногами, и свежие могилы братьев наших вокруг: стоит только оглянуться.
Проповедь говорил на притчу о богатом и Лазаре. После службы сейчас же разобрали церковь. Это делаем быстро: час ставим и полчаса разбираем. Очень уж удобно.
Прибрались. Иду пить чай в свою «квартиру» и повидаться, побеседовать с дорогой женой, родными, духовными детьми. Еще вчера вечером получил целых восемь писем, и у меня хватило терпения ни одного не прочитать. Отложил это блаженство на сегодняшний день, чтобы праздник был уж полный. Вот теперь сижу и читаю. Из писем вижу, как все грустят, скучают. Дорогие мои! А я-то разве веселюсь? По правде сказать, такие приливы тоски по всему родному иногда нападают, что приходится употреблять всю силу воли и веры, чтобы смирить мятущийся дух. Смиримся же! Слышите? Смиримся под крепкую руку Божию и пребудем в терпеливом служении долгу перед Богом, царем и Родиной до той минуты, когда или скажут: «Довольно! Вернитесь к родным жертвенникам и очагам своим», или иссякнет последняя капля крови.
После обеда читал «Церковные Ведомости». Страшно поразило меня начало проповеди епископа Иннокентия воинам в Севастопольскую войну:
– «Не поучение говорить вам мы прибыли сюда, нет, мы явились учиться у вас, славные защитники града, учиться, как исполнять заповеди Христа Спасителя: оставь отца, матерь твою и дом твой, возьми крест и гряди по Мне».
Не то же ли, думаю, переживают и нынешние наши воины? Несение ими креста: разлука к близкими и родиной, ужасы войны и лишения, не есть ли все это высочайшая добродетель? Чему же еще учить их? Не справедливее ли было бы у них учиться? Посему не напрасно ли проповедую?
Эти вопросы вдруг нахлынули на меня; но успокоился, вспомнивши слово святое: «несть человек, иже поживет и не согрешит, аще и един день жития его», и слово апостола: «настой благовременно и безвременно». Да к тому же проповедь не только назидает, а и утешает.
Вечереет. Садится солнышко. Красным поломем горит горизонт, предвещая мороз. Беру палочку и иду, по обыкновению, на наш «проспект» утешиться покойным мирным небом, могучим солдатским пением вечерней молитвы, картиной пылающих костров, бегущим поездом туда… на милый север. Подходит генерал Ванновский и говорит:
– «Как хорошо поют ваши эскадроны молитвы! Я всегда с удовольствием слушаю».
Приятно было мне это услышать; но нужно правду сказать: вся армия очень хорошо поет ежедневно песнь Богу едиными усты и единем сердцем.
– «Батюшка! – доносится голос солдата с нашего двора: ужин подан: остынет. Пожалуйте скорей!»
Ну, значит, пора кончать день. Иду.
18 и 19 числа стояла чудная погода. Солнце сильно грело и к полудню разгоняло морозы-утренники. Я воспользовался сим обстоятельством и прекрасно весь вымылся на дворе, причем от «першпективы» мое грешное тело солдат загораживал простыней. Вероятно, это была последняя настоящая мойка: пошли порядочные морозы; это уже так как-то выдались два денька.
Много гулял я за эти дни, читал, посетил лазарет 35-й дивизии. Больных и раненых нет; а в санитарном поезде оказался свой священник.
20 октября
Как памятно мне это грустное число, день смерти незабвенного царя-миротворца! В то время я служил в 47-м драгунском Татарском полку в г. Рыпиве Плоцкой губ., в 15 верстах от прусской границы. Как сейчас, помню: утром я ездил на границу в таможню Добржин, служил молебен о здравии Государя, а ночью вдруг слышу стук в дверь и
