эту систему холода и сквозняков (я тоже все время об этом говорила), и потом полное отсутствие лечения. Он объясняет это только идеей Алышевского, пришедшей ему в голову после положительного эффекта первой зимы. Он решил, что теперь само собой все пойдет лучше и лучше и что при этом лекарства и лечение совершенно бесполезны. Но больше Захарьин ничего не сказал. Он заявил, что ему нужно подумать несколько дней и потом еще раз осмотреть Георгия. И только после этого он мне сможет сказать, что, по его мнению, нужно делать. Я сказала ему, что мы бы очень хотели бы, чтобы Георгий приехал летом на свадьбу Ксении. Он долго колебался, но потом все-таки сказал, что это было бы слишком большим риском. Да я и сама это чувствую! Я не нахожу, что он стал лучше, чем в прошлом году в Крыму. Он даже еще похудел и все время кашляет без мокроты, которая появляется только утром, когда он встает. Тем не менее он выглядит очень хорошо, все говорят, что у него стало совсем другое лицо после нашего приезда. Он чувствует себя превосходно и лазает по горам, как никто другой, и всегда без одышки. Захарьин находит также, что у него есть огромный запас сопротивляемости, хорошая конституция, а строение груди даже лучше, чем у Миши!! Он не такой уж худой и вполне хорошо выглядит. В общем старик завоевал мое сердце, он очень хороший человек и, несмотря на свою откровенность, деликатен. Он не обрисовывает матери положение вещей так резко и грубо, как это делал Алыш[евский] два года назад в Крыму. Я за это ему всегда буду очень благодарна. Попов сейчас делает анализ мокроты и всего остального, и мы вскоре узнаем, что он там нашел. Признаюсь, что мои нервы на пределе, несмотря на радость находиться рядом с моим дорогим Георгием. Все это меня мучает и огорчает, как ничто другое. Я все время сдерживаю слезы, особенно сегодня после этого ожидания, а потом разговора. Если бы ты только был сейчас рядом со мной, мне было бы гораздо легче все это перенести!! Тем не менее я знаю, что должна взять себя в руки, и, несомненно, я это преодолею, но как трудно, очень трудно. Только Бог знает, за что Он нам посылает эти испытания, это должно быть нам во благо, и мы должны безропотно покориться и сказать себе, что воля, как всегда, выдержит! Бедный Георгий был так доволен, что обследование закончено. Теперь он совсем другой, веселый, со своими дурачествами. Он мне доставляет столько удовольствия, когда я вижу его вот таким.
Если бы только Абас-Туман не находился так далеко, было бы менее мучительно. Мы могли бы видеть его чаще. Но мысль о том, что придется снова оставить его одного в этой обстановке, надрывает мне душу, особенно после той, пусть маленькой, надежды, что его можно будет увезти отсюда! Это более, чем грустно, и я думаю об этом с ужасом и страхом! Главное, оттого, что никогда не знаешь, на какое время с ним расстаешься. Но я еще раз убедилась, что не следует его так долго оставлять одного. Год – это слишком долго, это грех и для него, и для меня, если не что-то большее. Я говорила с Захарьиным о Спале[545] как о здоровом и сухом месте. Он нашел это возможным. Но я все вверяю в руки милосердного Бога, я уверена, что он все устроит к лучшему.
Я надеюсь, что ты чувствуешь себя лучше и очень рада, что ты наконец стал пить горячее молоко с Эмсом[546]. Умоляю тебя, не запускай на этот раз свою простуду, как зимой. Ты сам видел, к чему это привело. Но как неприятно, что погода так и остается плохой. Это действительно огорчает! Естественно, в таких условиях не поправишься. Надеюсь, что ты хотя бы работаешь меньше и не ложишься так поздно. Ведь это очень плохо для твоего здоровья! Вот видишь, я огорчаю тебя и когда нахожусь рядом, и когда далеко. Но ты должен меня простить, я говорю тебе это только из любви к тебе, это для твоего же блага и для моего счастья! Мы только что пообедали со всей семьей Олсуфьева. Была его мачеха, г-н Кобб[547], который смотрится как старший сын. Мачеха сидела рядом со мной и Олсуфьевым, который над ней все время подтрунивал. Она совершенно неуемная, хочет все увидеть и лазает по всем горам. В субботу г-н Кобб уезжает в Великобританию, к большому разочарованию Юрки[548]. Он огромный и вырос еще после кори, выглядит прекрасно.
Теперь надо заканчивать, Георгий и Ксения тебя обнимают. Скажи малышке, чтобы она написала мне еще, но более подробно. Она умеет так хорошо писать, если постарается. А я так хочу узнать новости. Вчера прошло уже восемь дней с момента моего отъезда, но мне это время показалось еще более долгим. Обнимаю тебя от всего сердца, мой любимый Саша. Да сохранит и благословит тебя Господь.
Твой верный друг Минни.
Я целую Мишкина и Беби и надеюсь, что у них все хорошо.
Среда. 18 мая 1894. Абас-Туман.
Мой дорогой и любимый душка Саша!
Я тебе все время пишу, а в ответ получила только одно письмо. Это не упрек, потому что я знаю, сколько у тебя дел, но ты должен понимать, как я хочу узнать твои новости, как мне тебя не хватает и как мне грустно без тебя. Твоего второго письма все нет. Я очень надеюсь получить его сегодня. Как ужасно находиться так далеко. К счастью, существует телеграф, и каждый день я получаю от тебя телеграмму, это хоть какое-то утешение. Сегодня утром мы ходили с Георгием по тропинке, которую он сделал сам. Она чудесна, все время идет вдоль ручья, поэтому, как в Петергофе, слышно журчание воды. Мы набрали ландышей, их здесь масса. А еще первоцветы, как в Гатчине. После завтрака ко мне пришел Захар[ьин]. Он разговаривал со мной полтора часа о том, что, по его мнению, необходимо делать Георгию. Сначала он хочет начать лечить его креозотом, что, как он говорит, совершенно необходимо для его выздоровления. Он говорит, что со временем Георгий может полностью поправиться, слава Богу, но что для этого он должен пока оставаться здесь. Он не имеет ничего против того, чтобы Георгий поехал в Спалу, но не советует ехать в Петербург на свадьбу Ксении. Это очень грустно
