— перепугалась Парашка, подскакивая на постели. — Случилось что?
— Случилось, — недобро нахмурилась я и, пока она не плюхнулась обратно на подушки, стянула с нее одеяло и села на кровать. — Рассказывай, что узнала.
— И-и…
— Голову мне не морочь.
Парашка заерзала, потом присела, пригладила старческие седые патлы. Я ждала, но сидела так прямо, что Парашке нужно было сообразить — терпение у меня на исходе.
— Удушили ее, матушка, удавкой. Накинули и удушили. Вчера то было, как нашли ее, остыла она уже. Шла вечером от Леонидки, вот ее и того, — отрапортовала Парашка. — А больше господин хороший не знает ничего, как я ни спрашивала. Да, будет Евграшка допытываться, куда наливка делась — скажешь, что я, криворукая, бутылку разбила.
Я фыркнула в кулак. Не то чтобы жаль, что я простая бедная дворяночка, вдова разорившегося купца, но занятно — будь у меня хоть какой-то шанс сесть на престол, как близко я бы уже подобралась к заветной цели усилиями простой крестьянской бабы?
— А, матушка, запамятовала. Он письмо тебе передал, — вдруг засуетилась Парашка, сползая с кровати, и мне тоже пришлось встать. — Куда я его сунула? Было же! Вот было, сама в руках держала… А сунула я его от сюда…
Она хлопала себя по груди, перерывала груду одежды — несмотря на массу достоинств, Парашка была крайне неопрятной, и в ее закутке царил невообразимый бардак. Я, отступая к двери, уже собиралась приказать ей немедленно все разобрать и письмо отыскать хоть на дне морском, как она вытащила откуда-то маленький бежевый конвертик.
— Вот бумага какая, — сказала она сокрушенно, вертя его в руках. — Начеркана вся. Поди, и чистой в доме нет.
— Дай сюда! — нетерпеливо потребовала я, и так как Парашка с утра страдала нерасторопностью, выхватила у нее конвертик. Обычный лист — я всмотрелась в записи, какой-то старый счет, позапрошлого года, — но сложен тщательно и весь залит свежим воском, еще жиром пальцы измазала.
Парашке ничто не мешало его вскрыть, подумала я, но нападать на нее не стала. Даже если она и грамотная, что успешно скрывает, какая разница, если она мало что делает мне во вред.
Или я благополучно об этом не знаю.
Обратная сторона счета была девственно чиста, если не считать масляных пятен и всего четырех слов, размашистых и корявых. Автор послания скреб старым пером, а может, с чистописанием у него было немногим лучше, чем у меня, но совершенно точно у меня было куда лучше с грамматикой.
«Липынка
мне
очин
срашно».
Теперь и мне страшно, мои глаза, как бы вам это забыть.
— Это нашли у нее? — я крутила записку так и этак, будто пытаясь найти в ней то, чего никогда не было — разгадки. — У Домны?
Парашка пожала плечами, отошла и преспокойно стала собирать космы в подобие косы. Я подняла с пола старую туфлю и положила на знакомый сундук. Что в нем теперь хранится?
— То, матушка, господин хороший тебе от благодетельницы принес. А то как скажешь — у Домны. Да она, поди, такая же неученая, как и я, — укоризненно следя, как я навожу в каморке порядок, прокряхтела Парашка, а я подумала — кто бы принес мне записку, найденную у жертвы преступления, даже если адресатом была бы я.
Мне что-то не нравилось. Словно я забыла сделать нечто важное, или нужное слово вылетело из головы, и подсмотреть его негде, спросить не у кого. Это «что-то» зудело и не давало покоя.
— Собирайся, поедем к Ларисе, — велела я и повернулась к двери.
— А ресторация! — ахнула Парашка. — Ресторацию-то сегодня ввечеру открывать!
— Ну, тебе там точно делать нечего, — мстительно откликнулась я уже из коридора. — Успеем, если не будешь все утро валять дурака.
Парашка в долгу, как водится, не осталась.
— Это если ты, матушка, до вечеру доживешь! — оптимистично гаркнула она на всю квартиру, и последствия ждать себя не заставили. Едва я взялась за ручку двери ванной, как раздалось:
— Ма-а-ама!
Пришлось заняться детьми, и как всегда, вся дурь из головы вылетела, стоило мне схватить на руки малышей. Я прежде удивлялась, как хрупкая невысокая женщина легко несет ребенка лет четырех, теперь я получила ответ. Своих детей можно носить на руках бесконечно. Величайшую силу дают любой матери маленькие, беззаветно любящие сердечки.
В перерывах между возней с детьми я криками выгнала Прасковью в кухню, готовить завтрак. Малыши капризничали, с утра они ели плоховато, и я вынуждена была пойти на хитрость.
— Сейчас с Фенечкой в парк пойдете, а вечером — на площадку, — коварно пообещала я.
— И спать не будем?
— Э-э… не захотите, не будете спать, — сдалась я, зная, что Фенечка, шестнадцатилетняя дочка нашего дворника, большая умница и затейница, умотает моих малышей так, что они заснут уже за обедом.
За Фенечкой я послала Евграфа. Когда я, вертясь как уж на сковороде, запихивала кашу то в Наташу, то в Женю, пришел тишайший Мирон — дома его не было ни видно, ни слышно, — и принес на тарелке под фаянсовой крышкой что-то таинственное.
— Барыня, побалуйте барчат, а то что вы их кашей да кашей, — переминаясь с ноги на ногу, промолвил он. Дети замерли, я подняла крышку и ахнула. Мирон засмущался еще больше. — Рыбка это, барыня, со шпинатом. Не сумлевайтеся, без костей. Хоть одну отыщете, секите меня, покуда не помру.
Я цапнула маленькую, размером не больше обычного куриного наггетса, котлетку, а опомнилась, когда на тарелке из восьми штук осталось четыре. Глотая слюни, я положила детям по две штучки, и вместе с Мироном мы отметили, что котлетки пропали как по волшебству.
— Мирон, — издалека начала я, памятуя, что на беднягу повара сегодня и так свалится чересчур много дел, — а ты можешь…
— Я, барыня, ради вас что хочешь могу, — с торжественным видом негромко ответил Мирон и поклонился. — Вы мне под забором сдохнуть не дали на старости лет — говорите, что душеньке вашей угодно.
Моей душеньке было угодно продемонстрировать первым клиентам детское меню. Поначалу мне не казалось это хорошей идеей, потому что мои малыши могли запросто отказаться есть, но сейчас, когда они внимательно рассматривали тарелки друг друга и опустевшую ту, которую Мирон держал в руке, я решила рискнуть.
