выпить таблетку от головной боли, спрятаться в одеяло и сбежать в царство Морфея. Но меня ждет мое первое признание. Я не буду оттягивать его до утра. Кто сказал, что будет легко? Так мне и надо! Я заслужила каждую толику боли, каждое презрительное слово, что меня ждет. Заслужила. Больше скажу, я жду, что все будет плохо, очень плохо, считая это справедливым.
С трудом, но дочка засыпает. Делаю три глубоких вдоха. Слаживаю руки крестом на груди и легонько бью ладонями по плечам, считая до десяти, чтобы хоть немного успокоиться. Не помогает. Достаю из сумочки спасительную таблетку от мигрени и запиваю из детской бутылочки с трубочкой. Еще пару вдохов и выдохов.
Выхожу. На кухне горит свет. Иду, как на казнь. Даже благодарна головной боли, она замыкает на себе практически все мое внимание, на давая провалиться в самоистязание. Захожу. Тема уже переоделся. На столе его цветы в банке, ваз в нашем доме по-прежнему не хватает. Темин букет – третий, первые два от Макса и от Михалыча. Задаю маме немой вопрос взглядом. Она также, без слов, отвечает: “Не сказала”. Вопросительно смотрит на меня, спрашивая остаться ей или уйти. Подхожу к ней, обнимаю ее и шепчу: “останься”. Не хочу, чтобы она мучилась от неизвестности в моей комнате.
– Кто-нибудь уже объяснит мне, что происходит? – У брата огрубевший голос.
Подхожу к столу. Еще шаг и я у стула Темы. Встаю на колени возле него и смотрю ему прямо в глаза. Он дергается от моего поступка и пытается поднять, но после моих слов замирает.
– Прости меня, Тема. Это я, Кира, твоя сестра. И я не умерла. Я думала, что так будет… – Не успеваю договорить, потому что он резко отъезжает на стуле, вскакивает и презрительно смотрит на меня. Я умираю под его взглядом.
– Мама, это что за бред?!
Я так и остаюсь сидеть на коленях, опускаю голову и как на духу выкладываю всю правду. Про аварию. Про то, что не хотела жить и требовала подписать отказ от операции. Как дядя Женя стал торговаться за мою жизнь и единственное, на что я согласилась – это моя смерть для всех и новая жизнь, ее подобие, под другой внешностью, другими документами. Чем больше я рассказываю, тем тяжелее дается осознание.
Брат никогда меня не простит.
Он не подходит ко мне.
Не обнимает.
Он даже ничего не говорит.
Между нами пропасть лжи и боли.
– Я знаю, что не имею права на твое понимание и уж тем более прощение. Мама ничего не знала, – мы не договаривались об этом, но я не хочу, чтобы родные нам люди винили ее за молчание. Хочу освободить ее хотя бы от этого груза. Это меньшее, что я могу для нее сделать. – Только я и дядя Женя. Но и он не виноват. Он поклялся памятью теть Кати и Аришки, что никому не скажет. Я одна виновата. В смерти папы, что разрушила всю нашу семью, что заставила вас похоронить меня, так страдать. И если прямо сейчас ты меня выгонишь из родительского дома, я тебя пойму. И немедленно уеду, – я, наконец, поднимаю на него глаза.
По щекам моего любимого брата бегут слезы. Этот взрослый, серьезный, поседевший мужчина плачет. Но он молчит. Я расцениваю это как “пошла вон из нашей жизни, неблагодарная дрянь”. Именно так я себя и чувствую. Держусь, чтобы не всхлипывать дальше. Молча вытираю потекший нос рукой. Тяжело встаю.
– Прости, – шепчу губами маме и иду к дверям.
– Кира, – я не слышала, как брат зовет меня долгих пять лет и сейчас это имя от родного человека разрывает меня на части.
Я останавливаюсь. Вдруг мне это послышалось? И в этот же момент чувствую, как руки брата с силой прижимают меня к себе. Он кладет голову мне на плечо, и мы так и стоим. Я к нему спиной, а он окутавший меня со всех сторон надеждой, все сильнее и сильнее сдавливающий меня в объятиях. Кажется, я слышу хруст чипсов. Ах, нет. Это мои кости хрустят. Но мне плевать. Я готова вытерпеть что угодно, лишь бы вернуться в свою семью по-настоящему, на правах Киры, а не случайным гостем Аделиной.
– Если я сплю, то только попробуйте меня разбудить, – он разворачивает меня к себе и всматривается в мое лицо. – Глаза, у тебя остались твои глаза. Скажи, что это правда, что ты и есть моя Кириешка, что моя сестра жива.
Я боюсь пошевелиться, чтобы не спугнуть это видение. Мою самую заветную мечту. Что я говорю правду брату, и он не изгоняет меня из своей жизни.
После того, как мы все приходим немного в себя, я рассказываю брату про пять лет Аделины, жду ответный рассказ про его жизнь, но он не делится подробностями, коротко бросив, что служил в боевых точках по контракту. И что пока не стал его продлевать.
– У меня теперь еще и племянница есть? Она вылитая ты, а если она меня не полюбит? – Смеюсь от его вопросов про Оливку и уверена, в лице своего дяди она найдет еще одну преданную душу. – Теперь нас снова четверо.
– Пятеро… – Мама улыбается, а Темыч начинается хмуриться.
– Папа…
– Нет-нет, сынок, в нашей семье воскресла только Кира, – отвечает мама с легкой улыбкой.
– К сожалению, – добавляю я.
– Еще раз скажешь что-то подобное и я тебе устрою, не посмотрю, что ты взрослая деваха и придумаю жестокое наказание, – брат делает вид, что злится, а я все еще не верю, что он не хлопнул дверью перед моим носом.
– Ты правда меня простил? – Я хочу удостовериться. Мне нужно его официальное заявление, желательно, нотариально заверенное.
– А ты меня? За те слова, что я сказал, когда папа умер. Я никогда так не думал, – воспоминание о нашем последнем разговоре причиняет мне много боли и глаза опять начинают слезиться. – И никогда себе их не прощу. Я тебя бросил. В самый сложный момент. Поступил, как трус, обиженный ребенок. Я столько раз прокручивал в голове помои, которыми тебя облил. Мне так жаль, Кира.
– Ты имел на это право. Мне не за что тебя прощать. Я люблю тебя, Тема. Так сильно люблю, – у меня опять “бежит” нос, и я громко шмыгаю. Почему мы так редко говорим эти простые, но самые важные слова своим близким? Вместо этого заполняем свое пространство ненужным словесных хламом, так боясь быть настоящими, голыми в своей уязвимости, привязанности и нежности. Обещаю, что
