чьи истинные мотивы оставались для неё тёмными и неясными, и хрупкая доброта служанки, которую могли в любой момент раздавить, как насекомое.
Слёзы бессилия, жгучие и солёные, снова навернулись на глаза, застилая роскошные покои мутной пеленой. Она была загнана в угол, как зверь на охоте. Сила, которую она так отчаянно искала, была здесь, прямо внутри, в самой глубине её души, но намертво заперта в этой хрупкой, неподготовленной, аристократической оболочке. Это было всё равно что пытаться сжать кулак из воды или поймать ветер — она чувствовала потенциал, но не могла его ухватить, облечь в форму.
Она осталась сидеть на холодном полу, прислонившись горящим лбом к прохладному, гладкому дереву, и тихо, беззвучно плакала — не от страха, а от яростного, всепоглощающего отчаяния воина, внезапно лишённого своего меча и доспехов в самый разгар решающей битвы. Её плечи слегка вздрагивали, а слёзы оставляли тёмные следы на дорогом лакированном паркете, словно роса на лепестках обречённого цветка.
Глава 40
Тан Сяофэн сидела в полумраке своих покоев, сжимая в потной, липкой ладони маленький шелковый мешочек цвета увядшей розы. Он был легким, почти невесомым, но давил на её совесть — или то, что от неё оставалось — тяжестью свинца. Внутри, за тонкой тканью, лежала тихая, изящная смерть для её старшей сестры. Подарок от «любящей» мачехи.
Их сегодняшняя встреча в будуаре императрицы была настоящим шедевром придворного лицемерия. Императрица Линьфэй, восседая в кресле, словно тёмная богиня, говорила мягко, с обволакивающей, ядовитой материнской заботой. Она выражала «глубокое беспокойство» за душевное здоровье Тан Лань, её «неадекватное и непредсказуемое» поведение, которое, по её словам, могло запятнать репутацию всей императорской семьи. Она не приказывала напрямую. Она искусно намекала. Сокрушалась, вздыхая, что «страдания бедной, больной девочки лучше бы прекратились», что «дворец вздохнул бы с облегчением, вернувшись к порядку». И в самом конце, с лёгким, почти невесомым вздохом, как бы невзначай, вручила этот зловещий мешочек — «особое, сильнодействующее успокоительное» от лучших придворных лекарей, которое «надо подливать в чай регулярно, для её же собственного блага».
Каждое слово было отточенным кинжалом, обёрнутым в бархат. Каждый взгляд — ядом, приправленным сахаром. И Сяофэн, дрожа от страха и тайного восторга, поняла всё с полуслова. Она держала в руке не лекарство, а приговор. И возможность стать орудием его исполнения.
Сяофэн не была дура. Её ум, отточенный в интригах, понимал всё с полуслова, с одного намёка, с одного многозначительного взгляда. И она прекрасно понимала, почему эту грязную миссию доверили именно ей, а не какой-нибудь безликой служанке. Императрица создавала себе идеальный рычаг. Если что-то пойдёт не так — яд обнаружат, Тан Лань выживет или поднимется шум — во всём обвинят её, Сяофэн. Убийцу-сестру, движимую завистью. А императрица останется в стороне, чиста, как слеза, вся в белом, скорбящая и непричастная.
Мысленно она вернулась к тому роковому разговору у озера. Тан Лань, странно серьёзная, почти отчаянная, с глазами, полными незнакомой ей тогда искренности, пыталась её предупредить, схватив за руку: «Она нас использует обеих! Сяофэн, она играет нами, стравливает нас друг против друга!» Но Сяофэн, ослеплённая собственной завистью и амбициями, увидела в этом лишь очередную уловку, новую хитрость надменной соперницы. Она лишь злорадствовала, вырывая руку.
А что, если та была права? — впервые за всё время к ней, словно холодный червь, закралась предательская, леденящая мысль. Она даже не толкнула её тогда в озеро. Просто резко развернулась и ушла, оставив одну в сумерках. А потом… потом с замиранием сердца узнала, что Тан Лань не приходит в себя, и… обрадовалась. Искренне, по-детски жестоко обрадовалась. Сейчас эта радость казалась ей такой глупой, такой слепой и такой чудовищно наивной. Она играла в опасные игры, сама того не ведая, и вот теперь держала в руке настоящий яд, разменная монета в руках той, кого считала своей союзницей.
Сяофэн смотрела на зловещий мешочек, лежавший на её ладони, словно на ядовитого паука. Казалось, он пульсирует в такт её учащённому сердцебиению. Использовать его? Стать вечной марионеткой императрицы, с вечной петлёй на шее в виде тайны убийства собственной сестры? Или отказаться? И мгновенно навлечь на себя безжалостный, сокрушительный гнев самой могущественной женщины империи, которая не простит неповиновения?
Но даже в этом вакууме страха и давления её хитрый, изворотливый ум искал лазейку. У неё был свой козырь. Свои условия. Она не просто слепо согласилась. Она, дрожа внутри, но с внешним спокойствием, поторговалась.
— Ваше величество, — сказала она тогда, опуская глаза с притворной покорностью, но тщательно подбирая каждое слово, — я сделаю всё, абсолютно всё для благополучия нашей семьи и спокойствия дворца. — Она сделала искусную паузу, позволяя императрице оценить её готовность. — Но моё сердце… моё сердце разрывается от неизвестности и тревоги. Пока я не обрету своё собственное, скромное счастье, своё твёрдое место под этим небом, мне будет слишком тревожно, чтобы мыслить ясно и действовать решительно.
Она подняла на императрицу взгляд, полный наигранной, но убедительной тоски.
— Шэнь Юй и я… мы так долго, так терпеливо ждём вашего высочайшего благословения на нашу свадьбу. Уже так долго. — Её голос дрогнул, изображая искреннее страдание. — Если бы это свершилось скоро, моя душа наконец обрела бы покой, и я смогла бы сосредоточить все свои силы и внимание на… помощи моей бедной, больной сестре. Я бы обрела ту ясность ума, что так необходима для столь деликатного дела.
Она снова опустила голову, давая своим словам повиснуть в воздухе. Это был не отказ, а ультиматум, завёрнутый в обёртку почтительной просьбы. Она продавала свою душу, но назначала за неё цену. И ценой этой была её собственная безопасность и статус, которые должны были стать щитом от будущих обвинений.
Она прекрасно знала, почему императрица все эти месяцы тянула с её свадьбой. Пока Сяофэн не замужем, она оставалась контролируемой пешкой в руках двора, её статус был неопределённым, а будущее — разменной монетой. Но стоит ей выйти замуж, особенно за человека из влиятельной семьи Шэнь, и родить сына раньше Мэйлинь… права на трон могли сильно усложниться. Её сын, как потенциальный первенец следующего поколения (пусть даже и от дочери наложницы), мгновенно стал бы мощным политическим игроком, живым упрёком и угрозой для планов императрицы.
И потому ответ императрицы, к её глубочайшему удивлению, прозвучал как гром среди ясного неба.
— Конечно, дитя, — голос Линьфэй прозвучал сладко и обволакивающе, как сироп. Холодная, безжизненная улыбка тронула её идеальные губы. — Твоё счастье — моя главная забота. Я
