тайны вашей семьи, тем сильнее во мне желание растоптать вас всех, как презренных букашек.
Его взгляд, тяжелый и пронзительный, скользнул в сторону и зацепился за забытый шелковый мешочек. Движение его было обманчиво плавным, полным хищной грации. Он наклонился, поднял злосчастный сверток, тонкими пальцами развязал шелковый шнурок и поднес к носу. Резкий, горьковатый аромат, знакомый и неумолимый, не оставил ни малейших сомнений. Яд.
— Для кого это? — его голос прозвучал низким, ледяным эхом, нарушив гробовую тишину покоев.
Она не могла ответить. Лишь беззвучные слезы скатывались по ее бледным, искаженным страхом щекам, а все тело била мелкая, предательская дрожь.
— Для кого это? — повторил он, и в его тихом, мерном голосе зазвенела острая, как лезвие, сталь.
— Н-не трогай меня! — взмолилась она, рухнув перед ним ниц, ее пальцы судорожно вцепились в полу его ханьфу. — Я не хотела! Я не виновата! Это она! Сама императрица! Это она дала мне его! Она заставила! Я всего лишь пешка! Как и Тан Лань! Мы все просто жалкие пешки в ее великой, бесчестной игре!
Лу Синь стоял недвижимо, внемля ее униженным мольбам, ее слезам, ее мгновенному, трусливому предательству. На его непроницаемом лице проступила холодная, безрадостная усмешка — скорее, легкая тень, искривившая уголки губ. Вид ее, ползающей у его ног, этот абсолютный, животный страх, что исходил от нее волнами… На данный момент этого было достаточно. Прикончить ее сейчас — значило поднять ненужный шум, спугнуть куда более крупную дичь. Месть, выдержанная в терпении, всегда слаще спонтанной ярости.
Лу Синь не стал забирать злосчастный мешочек. Лёгким, почти презрительным движением он швырнул его обратно к её коленям, где тот лежал, словно ядовитый паук, готовый к укусу.
Он вновь склонился над ней, и пространство между ними наполнилось леденящим душу холодом.
— Слушай меня, ничтожный червь, — прошипел он так тихо, что слова едва долетали до её ушей, но каждое из них впивалось в сознание, как отравленная игла. Его дыхание, холодное, как дыхание гробницы, коснулось её лица. — Если с Тан Лань случится хоть малейшая неприятность, если она поскользнётся, чихнёт не так или на её подол упадёт пылинка… Ты познаешь такие муки, перед которыми все круги ада покажутся цветущим садом.
Он сделал паузу, давая каждому слову просочиться в её разум, пропитать его ужасом.
— Я буду рвать твою плоть на куски, — его голос оставался низким и монотонным, словно он читал заклинание. — Очень, очень медленно. И я буду следить, чтобы ты оставалась в сознании до самого конца. Поняла меня?
Сяофэн закивала с такой неистовой силой, что её голова грозила слететь с хрупких плеч. Слёзы брызгали во все стороны, смешиваясь с пылью на полу.
— П-поняла! Клянусь! Клянусь своим духом и предками! — её голос сорвался на визгливый шёпот, полный абсолютной, животной покорности.
Он выпрямился во весь свой рост, и взгляд его, холодный и тяжёлый, как глыба льда, упал на неё, полный безграничного, всепоглощающего презрения. Казалось, одно лишь его присутствие оскверняло воздух в покоях. Затем, медленно, с театральной многозначительностью, он поднёс длинный, тонкий палец к своим бесцветным губам. Жест был изящным, почти утончённым, но смысл его вонзался в сознание острее любого клинка: Молчание.
— Мой сегодняшний визит… — его голос прозвучал тихо, но с невероятной плотностью, заполняя собой каждый уголок комнаты, — это наш с тобой маленький секрет. Пусть о нём не узнает никто. Никто. Или последствия окажутся куда ужаснее того кошмара, что ты только что представила.
В ответ — очередная бешеная, испуганная кивка. Она была сломлена окончательно и бесповоротно. Унижена до самой глубины души. Напугана до состояния, когда разум отказывается мыслить, оставляя лишь инстинктивное подчинение.
Не сказав более ни слова, Лу Синь развернулся, и плащ его колыхнулся, словно тень гигантской хищной птицы. Он растворился в тёмном проёме распахнутого окна так же бесшумно, как и появился, не оставив после себя ничего, кроме стынущего в воздухе ощущения угрозы.
Тан Сяофэн осталась сидеть на холодном полу среди бесформенного груз разбросанных подушек и всепоглощающего, липкого страха. Её взгляд упал на маленький шёлковый мешочек, лежавший у её колен. Теперь этот яд грозил уже ей самой, нависая дамокловым мечом. В тот миг она с пугающей ясностью осознала всю свою ничтожность, всю шаткость положения и ту бездонную пропасть, на край которой она так легкомысленно ступила, играя в игры, правила которых так и не смогла постичь.
Глава 41
Тишину в скромных покоях, отведённых Ван Широнгу, нарушало лишь тяжёлое, мерное дыхание спящего воина. Лу Синь стоял у его ложа, недвижимый, как тень, отброшенная трепещущим пламенем ночной лампады. Черты его лица тонули в полумраке, и лишь глаза, два бездонных угля, были устремлены на перебинтованную спину стража.
Медленно, почти с благоговением, он протянул руку. Длинные пальцы не коснулись плоти, но замерли в сантиметре от пропитанных лечебными мазями бинтов, ощущая исходящий от раны жар.
Воздух застыл в почтительном ожидании. Ладонь Лу Синя содрогнулась — не судорожно, а с глубокой, сокрытой мощью, словно под ней бился источник незримой силы. В затхлой комнате вдруг запахло озоном, будто после грозы, и ледяным, чистым ветром с заснеженных горных вершин.
Из кончиков его пальцев истекла тонкая, змеящаяся струйка энергии. Она была не светлой и животворящей, как ци целителя, а тёмной, густой, словно жидкий обсидиан, мерцающий изнутри тусклым фиолетовым отсветом. Это была сила древняя, первозданная, не знающая разделения на добро и зло — лишь безудержную мощь и волю того, кто ею повелевает.
Она сочилась в измождённое тело Вана, проникая сквозь ткань, кожу и плоть, вливаясь в разорванные мышцы и уставшие кости. Бинты на мгновение слабо засветились изнутри зловещим сиянием, а на лице спящего стража дрогнули веки, будто от далёкого, неясного сна, полного видений ледяных пустынь и звёздной глубины.
Лу Синь уже не в первый раз направлял свои тёмные силы на исцеление этого тела. Сначала — движимый холодным, почти научным любопытством, желанием проверить пределы своего необычного дара. Позже — им начало двигать нечто иное. Не долг, это слово было слишком благородным для него. Скорее, странная, необъяснимая солидарность. Тан Лань, эта наивная, упрямая девушка, вложила в этого стража частицу своей души, свою неподдельную, искреннюю заботу. И её усилия, словно невидимая нить, невольно вовлекли и его. Он, для кого чужая агония всегда была лишь фоном, тихим аккомпанементом к симфонии его мести, вдруг обнаружил, что тратит драгоценную, выстраданную энергию на спасение чужой, ничем не примечательной жизни.
Его мысли невольно перенеслись на несколько
