недель назад, в те тревожные ночи после падения Тан Лань в ледяное озеро, когда он её вытащил. Тогда он так же, тенью, пробирался в её покои, застывшие в тревожной тишине. Он стоял над её бледным, безжизненным лицом и отдавал ей свою силу. Но тогда им двигало нечто иное, куда более простое и ясное ему самому. Он хотел, чтобы она выжила. Не просто дышала — а выжила
сознательной. Чтобы её разум остался ясен и отчётлив, чтобы она помнила каждый миг, каждую деталь. Он лелеял мысль насладиться её страхом, её медленным, мучительным осознанием собственной вины, когда настанет час его окончательной мести. Это было вложение в будущее возмездие.
Теперь же, глядя на измождённое лицо Ван Широнга, он не испытывал ничего, кроме смутного, почти раздражающего чувства необходимости. Это была та же тёмная энергия, но её течение казалось иным — менее яростным, более… целенаправленным. Будто в самом акте исцеления, помимо его воли, рождалось нечто новое, чего он сам ещё не мог до конца понять.
Он был так погружён в пучину собственных мыслей, что не сразу уловил изменение в ритме дыхания Ван Широнга. Ровные, тяжёлые вздохи сменились прерывистыми, сбивчивыми. Лу Синь поднял взгляд — и столкнулся с широко раскрытыми глазами стража, в которых плескалось немое, почти невероятное изумление.
Ван Широнг не вскрикнул. Не отпрянул в ужасе. Он просто лежал, заворожённо наблюдая, как тёплая, живительная сила — странная, чужая, непохожая на светлую ци дворцовых лекарей, но невероятно, пугающе эффективная — разливается по его измождённому телу. Он чувствовал, как адская боль в спине отступает, словно её смывает незримой волной, а сломанные кости и порванные мышцы срастаются с неестественной, почти магической скоростью.
— Ты… — прошептал Ван, и его голос, хриплый от недавнего сна, был лишён страха. В нём звучало лишь потрясённое, до самой глубины души, понимание. — Это ты… всё это время? Вот почему я… шёл на поправку так быстро…
Он не договорил, слова застряли в горле. Его взгляд скользил по лицу Лу Синя, на котором читалась не обычная человеческая усталость, а нечто более глубокое и древнее — следы невероятной затраты силы, недоступной смертным. И Ван понимал. Понимал, что стоит перед ним не просто стражник. Не человек.
Но вместо ожидаемого ужаса, леденящего душу, в его преданных, честных глазах медленно, словно первый луч зари после долгой ночи, зарождалась тихая, безмерная благодарность.
— Ты… добр, — выдохнул Ван Широнг, и в его голосе звучало немое потрясение, будто он произносил невероятное, невозможное откровение. — Ты исцеляешь меня.
Лу Синь не проронил ни звука. Его рука всё ещё покоилась на спине стража, но поток тёмной, живительной энергии прекратился, оставив после лишь лёгкое покалывание в воздухе.
— Госпожа… — продолжил Ван, и голос его окреп, наполнившись непоколебимой верой. — Она оказалась добра ко мне. И ты… ты помогаешь мне тайно. Я не знаю, кто ты на самом деле. Но я вижу твои дела. И они говорят громче любых слов.
Собрав всю свою волю, он с трудом приподнялся на локте. Боль, ещё недавно мучительная, теперь была лишь глухим, отдалённым эхом. Его лицо, осунувшееся от страданий, стало серьёзным и непоколебимо решительным.
— Клянусь своей честью воина и будущим исцелением, что ты мне даровал, — произнёс он твёрдо, и его взгляд, прямой и открытый, не отводился от загадочных глаз Лу Синя. — Я буду верен тебе. Так же, как и нашей госпоже, Тан Лань. Мой меч… — он мысленно сжал рукоять невидимого клинка, — когда я снова смогу его держать… будет принадлежать вам обоим. Мой долг — защищать её. И мой долг отныне — хранить твою тайну. До последнего вздоха.
Лу Синь стоял неподвижно, внемля этим словам, и что-то глубинное, давно уснувшее, дрогнуло в ледяной пустыне его сердца. Это была не рабская клятва слуги, бьющего челом перед господином. Это был обет воина, данный воину. Признание силы, скрытой в тени, и… немой благодарности за милосердие, чью истинную природу страж не мог постичь, но чью ценность безоговорочно принял.
Медленно, почти незаметно, Лу Синь склонил голову в кратком, веском кивке. Он не произнёс ни слова. Не стал разубеждать или подтверждать догадки. Любое слово здесь было бы лишним, способным лишь разрушить хрупкую, возникшую в тишине связь.
Он убрал руку, развернулся с бесшумной грацией ночного хищника и вышел из комнаты, растворившись в предрассветном сумраке коридора. Он оставил Ван Широнга наедине с его стремительным выздоровлением и новой, нерушимой клятвой, что теперь пылала в сердце воина ярче любого солнца.
Теперь у Тан Лань был не просто преданный страж. У неё был воин, видевший тень, что незримо стояла за её плечом, и признавший её частью своего долга. И у самой этой тени, нежданно-негаданно, появился первый союзник — человек чести, чья верность прошла проверку болью и была скреплена молчаливым пониманием.
Глава 42
Лу Синь уже направлялся на свой пост, соблюдая образцовую невозмутимость каменного стража, когда его слух, всегда настроенный на малейшие диссонансы, уловил странный гул со стороны покоев первой принцессы. Вместо привычной церемонной тишины оттуда доносился хаотичный топот и хор встревоженных голосов.
Из-за угла внутреннего дворика, ловко огибая заснеженные кусты, промчался импровизированный караван слуг и евнухов. Они напоминали растерянный выводок перепуганных кур, пытающихся остановить вырвавшегося на волю фазана.
— Остановитесь, госпожа! Вам нельзя бегать! — заливалась, опережая всех, верная Сяо Вэй, чей голос достиг таких высот, что, казалось, вот-вот разобьёт ближайшие ледяные сосульки.
И тут «фазан» появился во всей своей красе. Из сада, словно вихрь, выпорхнула сама Тан Лань. На ней было лёгкое ханьфу, совершенно не подходящее для дня, когда землю укрывал тонкий слой снега, а её причёска… О, великие предки! Вместо сложной дворцовой конструкции из шпилек и гребней, её волосы были небрежно стянуты в живой, пляшущий на бегу хвост.
С сосредоточенным и в то же время сияющим от восторга лицом она с лёгкостью молодой лани перепрыгнула через садовый ящик с увядшими цветами, лихо задирая подол платья и демонстрируя крайне неподобающую для принцессы прыть.
— Не нужно так делать, принцесса! Прошу вас! — причитал запыхавшийся евнух, пытаясь предугадать её следующий вираж.
Но Тан Лань была уже недосягаема. С беззаботной улыбкой, от которой на мгновение стало светлее даже в хмурый зимний день, она носилась вокруг беседки, оставляя за собой цепочку следов на идеально белом снегу и вереницу обессиленных слуг. Это было зрелище одновременно комичное, трогательное и абсолютно неподобающее этикету императорского дворца. Лу Синь мог лишь наблюдать за этим
