острые упрямые плечи с заведёнными за спину руками. Тюрьма его не сломала, а только согнула в пружину.
— Убивал за что? Деньги?
— Нет.
— Обида?
— Нет.
— Женщина?
— Нет.
— За что?
— Люблю убивать.
Лемнер подумал, перед ним человек, не упомянутый в романах, философских трактатах, учебниках этики и психологии. Он выпадает за пределы познания. Лемнеру дана возможность проникнуть в непознанное.
— Любишь убивать? Садист?
— Нет.
— В убийстве сладость?
— Радость.
— Какая радость?
Лемнер старался понять. Он и сам убивал, но убийства были не в радость. Убивал в ярости, в гневе, как убил дизайнера, сжёгшего на костре рыжеволосую проститутку Матильду. Убивал по заданию, как убил под фиолетовым деревом охранников президента Блумбо, а позже и самого Блумбо. Убивал, защищаясь, как убил француза Гастона, прилетевшего на боевом вертолёте, или лазутчиков Чука и Гека. Убивал на войне, отражая атаку врага. Убил пятнистого, как тритон, пленника, разукрашенного крестами и свастиками, мстя за бабушку Сару Зиновьевну. Но никогда не испытывал радость, а только угрюмое торжество победителя.
— В чём радость, Борис Крутых? Радость смерти?
— Радость жизни! — закованный узник, сидя на привинченном стуле, просиял. Его узкие глаза расширились. Казалось, смотрели в потолок с тусклой лампой, но видели лазурь. — Жизнь во всех одна, поделена между всеми живущими. Когда убьёшь одного, его жизнь покидает мёртвое тело и достаётся другим. Тебе достаётся больше жизни, ты испытываешь прилив жизненных сил и живёшь дольше. Если убить всех людей на земле, их жизни достанутся тебе, и ты будешь жить вечно.
Перед Лемнером сидел человек, познавший тайну бессмертия. Он благоговел перед жизнью, обладал мировоззрением, за которое попал в тюрьму. Он был «узник совести». Лемнер хотел понять истоки мировоззрения, обогатить себя знанием, расширить пределы познания.
— Как тебе открылось учение о бессмертии?
— В детстве, на даче. Была у меня «духовушка». Духовое ружьё со свинцовыми пульками. Пошёл в парк, а там пруд полон лягушек. Квакают, синие, пузыри раздувают, друг на друге сидят. Лягушачья свадьба. Я в одну прицелился, чмок! Слышал, как пулька в неё попала. Лягушка дёрнулась, задними лапами потолкалась и замерла. Я почувствовал, как мне стало хорошо. Целюсь в другую, чмок! Попал! Лягушка дёрнулась и ко дну. Пулька свинцовая в ней застряла и утянула на дно. А во мне лёгкость, будто свежего воздуха вдохнул. Такой бывает после грозы, сладкий. Это лягушачья жизнь из лягушки изошла и в меня вселилась. Ходил вокруг пруда и стрелял лягушек. Когда попадал, чувствовал радость. Шёл домой радостный, будто подарок получил. И пока жил на даче, ходил стрелять лягушек. Чувствовал радость, любовь. Любил лягушек, пруд, водяные цветы, липы в парке, девочку на аллее. Тогда узнал, что убить не горе, а радость. В убийстве радость жизни! — узник стал моложе, краше. Появился румянец. Он упивался воспоминаниями: — В городе, в нашем дворе, стоял мусорный бак. Туда ходили кормиться бездомные кошки. Раз вижу, в мусорном баке кот, громадный, лохматый, грязный. Я взял камень, кинул, попал в кота. Он из бака выскочил, а бежать не может, ноги перебиты. Я другой камень беру. Кот кричит, глазища жёлтые, в ужасе. Я подошёл и ударил камнем, ещё, ещё, по башке. Слышу, как кость хрустит. Кот обмяк, затих, глаза открыты, изо рта язык, а на камне, что у меня в руке, кровь. И такая во мне радость, сила, любовь! Кота люблю, мусорный бак с пакетами и огрызками люблю, фасад дома и бельё на балконах люблю, старика, ковыляющего через двор, люблю. Кошачья жизнь из мёртвого кота в меня вселилась, кот умер, а мою жизнь продлил, и оттого радость!
Лемнер вспомнил, как в детстве бил куском асфальта Ваву. Был готов проломить череп, но неведомая сила удержала его руку, и удар получился слабый, не смертельный. Жизнь Вавы не вселилась в Лемнера, и Лемнер не пережил блаженства, не обрёл долголетия. Теперь, слушая Бориса Крутых, он сожалел об упущенном блаженстве.
— С тех пор я убивал. Мух убивал, комаров, муравьёв, стрекоз. Убивал воробьёв, мышей, убил ежа, щенка. Зарезал свинью, утром, на синем снегу. Хозяйка вывела её из сарая, я упал на свинью, сбил с ног и тесак вонзил в сердце. Свинья визжит, кровь на снег хлещет, а я чувствую, как звериная жизнь в меня перетекает, и такая радость! Снег синий, кровь яркая, солома жёлтая. Над избой дымок. Хозяйка плачет, свинью жалко, а мне кажется, что сила во мне такая, радость такая, что весь мир вместе с мёртвой свиньей, хозяйкой, хочу расцеловать! — узник сложил искусанные бледные губы для поцелуя. Лемнер видел, как губы порозовели. — И зародилась во мне мысль убить человека. Страшно, а ничего не могу поделать, хочу убить. Иду по улице, пристроюсь сзади к прохожему и иду следом. Думаю, убью, и его жизнь мне достанется, и я проживу вдвое. Ходил за прохожими, держал под пальто нож, а они не знали, что за ними смерть ходит. Наконец, решился. В соседней школе учитель, молодой, крепкий, румяный, с усиками. Его облюбовал, следил, как и куда ходит. Он бегал трусцой в парке. Я надел спортивный костюм, бегаю по аллеям, его поджидаю. Бежит навстречу, лёгкий, ртом дышит, усики дергаются. Увидел меня, улыбается. И я улыбаюсь. Так с этой улыбкой нож в него и всадил. Он тут же умер, а во мне такая радость, будто ангел меня на руках поднял и показал весь мир с океанами, странами, городами. И я на руках у ангела, как его любимое дитя. Весь мир люблю, все города, народы, и убитого учителя, и кота, и лягушек. Радуюсь и знаю, что теперь не умру.
Лемнер стал замерзать. Холод поднимался от бетонного пола, мёрзли ноги. Холод спускался с потолка, стыла голова. Холод надвигался от стен, дрожали плечи, тряслись челюсти. Его охватил озноб, бил колотун. В нём оживал кошмар подвала, когда он бежал, спасаясь от ужаса, на второй этаж к дверям с табличкой «Блюменфельд». Убийца Борис Крутых был порождением кошмара. Людоед Фёдор Славников был порождением кошмара. Лемнер был порождением кошмара. Кошмар дремал в нём, как притаившийся вирус, и вдруг просыпался, превращался в струи яда, отравлял кровь, и случался изнурительный колотун. Лемнер сидел на тюремном стуле, лязгал зубами. Слушал рассказ Бориса Крутых, как тот выследил продавщицу соседнего магазина, дородную, грудастую, крикливую. Подстерёг в тёмном подъезде и зарезал. Держал в ней нож, слыша, как бьётся её тяжёлое тело, излетает её жаркая жизнь. Ангел поднял его в лазурь, и он, ликуя, любил лежащую с ножом в груди продавщицу, немытые ступени,
