разговаривал с тобой моим голосом.
— Я думала, это ты, и сразу поехала. Там было безлюдно, красиво. Аллеи белоснежные, без единого следа. Цветочница, полная снега. Физкультурница, бедняжка, совсем голая, кутается в снежный, негреющий воротник. Колесо обозрения, как ночное солнце с зелёными, красными, золотыми лучами. И чудесная ёлка. Я любовалась хлопушками, петухами, забавными зайцами, а потом, чтобы согреться, стала танцевать. Мне казалось, мы танцуем с тобой, как тогда в Африке, у озера Чамо. Я стала засыпать, хотела приклониться к ёлке и забылась. Проснулась в ванне, в тёплой воде, когда упала капля твоей крови.
— Это злодей Иван Артакович! Он тебя заманил и усыпил. Хотел превратить в золотого Будду. У него есть подземелье, уставленное золотыми Буддами. Сейчас поеду к нему и застрелю из золотого пистолета!
Лемнер с отвращением представил Ивана Артакович, его утиный нос, загнутый полумесяцем подбородок, круглые совиные глаза со множеством цветных ободков. На сутулой спине сохранились остатки горба, который он сточил, продираясь сквозь игольное ушко российской политики.
— Застрелю из золотого пистолета и закопаю пятками вверх в Измайловском парке!
Лемнер ослабел от потери крови. Ему казалось, он танцует с Ланой у ёлки, подмостки поскрипывают от мороза, на её голой шее голубой бриллиант, запах апельсина и корицы, на ёлке мерцают стеклянные фламинго, антилопы, жирафы, рыжеволосый солнечный мальчик держит красную розу, на запястье танкиста остановились часы, голые пятки из красной африканской земли, он плывёт по тёмной реке, на чёрных водах мерцает новогодняя ёлка, по белому снегу скачет голая негритянка, он стреляет в неё на лету, она ложится на снег, длинная, чёрная, показывает ему алый язык.
Это была минутная потеря сознания. Несуществующая жизнь, сотканная из лоскутов прожитой жизни.
— Мы снова вместе, милая. Какое счастье! — он возвращался из несуществующей жизни в ту, где была она, обретённая. Теперь ему было не страшно. Она обнимала его своим сберегающим покровом.
— Я хотела тебе сказать.
— Что, милая?
— Ты плыл по чёрной реке, и вдали мерцало, переливалось, манило. Это был рай.
— Какой он?
— В раю множество новогодних ёлок. Там нет времени и царит вечный Новый год. Каждый, кто попадает в рай, превращается в новогоднюю ёлку. Ёлка украшена самоцветами. Самоцветы — это благие дела, совершённые нами при жизни. Этот рай ты видел, когда, раненый, плыл по чёрной реке.
— В Москве много новогодних ёлок, усыпанных самоцветами. Значит, Москва — это рай?
— А разве мы не в раю?
Он обнимал её. Она тихо дула ему на рану, шептала, водила над его головой узкой ладонью. Кровь унялась, боль утихла, в голове стало ясно и чисто.
— Кто тебя научил ворожить? Цыганка? Чёрно-книжник? Валаамский монах? Ты предсказала мне путь на Северный полюс и в Африку, а теперь ведёшь к Величию. Я послушно иду, хотя не знаю, что оно. Кто ты, любовь моя?
За окном шёл снег, пахло апельсином, на спинке стула висело её голубое платье. Она встала из постели, сняла платье, оторвала от подола синюю трескучую ленту. Вернулась в кровать, неся за собой синюю бахрому. Размотала на его голове спекшийся бинт. Дула на рану, остужала, вдувала в рану свой шёпот. Обвязала ему голову синей шёлковой лентой.
— В детстве я приезжала в деревню к бабушке Аграфене Петровне. Баба Груня рассыпала на клеёнке сухой горох, смотрела на горох своими зелёными глазами, и горох начинал прорастать. Баба Груня собирала проросший горох и сажала в грядку. Если долго не было дождя, и всё на огороде сохло, баба Груня выходила на луг за деревню, смотрела в пустое небо, и в небе появлялось облачко. Оно разрасталось, темнело, баба Груня смотрела на тучу, и из неё лил дождь, поливал деревенские огороды. К бабе Груне привели пастушонка, которого искусали осы. Он весь распух, задыхался, умирал от яда. Баба Груня прижала его к груди, положила на голову руки, и отёк начал спадать, пастушонок задышал, а к вечеру уже играл с другими мальчишками. А у бабы Груни распухли руки, она задыхалась всю ночь, а утром ушла в луга и лечилась травами.
— Ты училась у бабы Груни? Чему она тебя научила?
— Если хочешь, чтобы горох пророс, должен поселиться в горошину и прорасти вместе с ней. Хочешь, чтобы из тучи полил дождь, поднимись к туче, поселись в ней, и прольёшься дождем. Если хочешь исцелить кровавую рану, войди в неё, стань раной и исцелись вместе с кровавой раной.
— Сейчас ты вошла в мою рану, стала моей раной, и из меня капала твоя кровь?
— В Париже я брала уроки магии у «повелителя стихий» Жака Бонэ. Он собирал учеников в Музее магии недалеко от площади Этуаль де Франс. Там было много таинственных приборов и инструментов. Циркули, астролябии, телескопы, подзорные трубы, магниты, куски янтаря, стеклянные шары, песочные и солнечные часы, компасы, циферблаты. Жак Бонэ ставил перед собой бутылку красного Бордо, наполнял бокал и делал редкие глотки. Возбуждался, бегал по комнате, поднимал вихри, направлял вихри в мироздание. А потом затихал, впадал в транс, улавливал текущие в мироздании силовые линии. Перемещался по этим линиям в разные концы света, и ему открывались видения. Он видел, как в Атлантическом океана горит нефтяной танкер, и люди с палубы бросаются в воду. Видел, как в Боливии повстанцы забивают насмерть палками плантатора, и тот, на коленях, показывает мучителям нагрудный крестик. Видел, как в Виндзорском замке стало дурно английской королеве, она упала на ковёр, и врачи обнажили её худую, с тёмными венами руку и мерят давление. Многие из этих видений на другой день подтверждались в прессе. Он учил нас слушать звуки мира, становиться раковиной, в которой слышен гул мира. Учил изгонять из себя все чувства, мысли, переживания, опустошать свой разум, чтобы тот становился резонатором, улавливал звуки мира. Когда ты воевал на Украине, я превращалась в раковину, улавливала из всех мировых звуков тот, что приносил весть о тебе. Эти видения я передавала Алфимову, и он их показывал публике.
— Мне казалось, я чувствовал твоё присутствие. Ты заслоняла меня от пуль и осколков.
— Я жила послушницей в Боголюбском монастыре под Владимиром. С горы открываются бескрайние луга, синяя Нерль и, как белая лебёдушка, храм Покрова на Нерли. Духовник монастыря отец Пётр учил меня ночным молитвам. Три дня строгого поста, и ночью идёшь в собор, тёмный, сумрачный, иконостас чуть мерцает позолотой. Вместе со схимницей матерью Меланьей молилась в ночи. Становилась лёгкой, бестелесной, взмывала под самый купол, и открывалось вещее зрение. О ком подумаешь, видишь его судьбу. Человек
