Держал огромный алый букет. Букет был столь велик, что мальчик сам казался золотистым цветком, окружённым розами. Подбежал к Лемнеру и вручил цветы. Одна роза упала. Лемнер протянул её мальчику, поцеловал его. Забыв букет, выбежал из студии.
Глава двадцать четвёртая
Алхимик в колдовской лаборатории мешал растворы, вливал зелья, окутывался разноцветными дымами. Сотворял миф «Лемнер». Миф разлетался по России, как семена одуванчика. В миф «Лемнер» уверовали рыбаки Сахалина, шахтёры Кемерово, металлурги Урала, хлеборобы Кубани, учёные Новосибирска, студенты Москвы, монахи Валаама, узники «Чёрного дельфина». Все узнали о богатыре, явленном в час русской беды.
Сам же Лемнер, с красным бинтом на голове, носился по Москве, отыскивая ёлку, под которой замерзала Лана. За рулем «бентли» сидел Вава. Он вёл машину так, словно по нему вела огонь скорострельная пушка, и он уклонялся от попаданий. От него шарахались машины, неслись вслед гудки и проклятья, гнались, мигая вспышками, дорожные патрули. Лемнер торопил Ваву:
— Быстрей, Вава, быстрей! Я тебя пристрелю!
Он знал, что случилось. Иван Артакович Сюрлёнис желал разлучить его с Ланой, отсечь от её вещих предвидений, занять её место и увести от Величия. Заманить в колдовское подземелье и превратить в золотого Будду. Множество соперников Ивана Артаковича было превращено в безжизненных золотых истуканов, которыми злой ведун уставил дорогу к Величию.
Москва в снегопадах блистала новогодними ёлками. Они были, как прекрасные дамы в бриллиантах, в нарядах, золотых, голубых, изумрудных. Ёлки сверкали среди московской метели. Снег осыпал их и казался алым, золотым, изумрудным.
Ёлку у Самотёки украшали гирлянды, мерцавшие, как ожерелья на груди светской дамы. Лемнеру почудилось, что он видит под ёлкой Лану. Выскочил из машины, кинулся в колючую, усыпанную бисером хвою, торопясь обнять Лану. Но руки обняли стеклянную, висящую на ветке балерину. Ветер раскачивал игрушку, и балерина вращалась в пленительном фуэте. Иван Артакович злым колдовством превратил Лану в стеклянную балерину.
Ёлка на Трубной полыхала голубым пламенем. Синий огонь взлетал по веткам к вершине, зажигал Вифлеемскую звезду. Звезда текла над Москвой, возвещая о чуде. Лемнер кинулся к ёлке, желая обнять любимую. Но пальцы коснулись стеклянной серебряной рыбы. Иван Артакович превратил Лану в морское диво, Лемнер удалялся от ёлки. Синим факелом она полыхала в метели.
Ёлка на Театральной была, как золотой дождь, льющийся на белые колонны, бронзовых коней, венценосного возницу. Золотые ручьи стекали с ветвей, люди шли мимо ёлки, на лицах, шапках, воротниках лежала позолота. Лемнеру показалось, он видит Лану среди стеклянных шаров и ожерелий. Кинулся её целовать, но губы коснулись золотого шара, который покрылся инеем от его поцелуя.
Ёлка на Лубянке была в алых маках, пылала на морозе. Цветы усыпали ветви, среди цветов мерцали стеклянные стрекозы и бабочки. Их крылья звенели. Казалось, из ёлки изливается дивная музыка. Лемнер бросился к ёлке, раздвинул смоляные лапы, ожидая увидеть любимую. Но у глаз качалась перламутровая бабочка, прилетевшая из Африки в ледяную Москву. Иван Артакович спрятал Лану, повесил на ёлку стеклянную бабочку.
Было множество чудесных ёлок. Москва казалась огромной бальной залой, куда сошлись великосветские красавицы. Лемнер подбегал к каждой, принимая её за Лану, целовал руку, приглашал на танец. Кружил с красавицей в вальсе. Кровь сочилась сквозь бинт, капала на снег, и он оставлял красавицу и устремлялся к другой.
Оставалась одна, последняя ёлка, которую он не успел осмотреть. Она стояла в Измайловском парке, далеко от входа. Лемнер оставил Ваву в машине. Сквозь открытые ворота вошёл в парк. Всё было озарено, в тине горели высокие фонари, в снегу сверкали бриллиантовые светильники. И не было ни души. На снежных аллеях не было следов. Алебастровые цветочницы полнились снегом. Изваяния физкультурников стояли в белых кроличьих шапках. Обнажённая спортсменка куталась в снежный воротник. Озарённое, с разноцветными лучами, как ночное солнце, застыло колесо обозрения, люльки были полны снега.
Лемнер шёл по аллее, чувствуя, что сейчас упадёт. Кровь капала на снег, под фонарями тянулся красный след.
Он увидел ёлку. Она стояла одиноко на деревянном помосте, где летом танцевали, а теперь высилось огромное дерево, похожее на многокрылую птицу, распустившую во все стороны крылья. На ветвях висели хлопушки, усыпанные блёстками, покачивались петухи, олени, зайцы. Вилась на ветру серебряная повитель. Под ёлкой, среди хлопушек, засыпанная снегом, сидела Лана. Её шубка была белой от снега, чёрные волосы казались седыми.
— Лана! — Лемнер с воплем кинулся к ней. — Лана!
Он обнял её, поднял на руки.
— Что с тобой, любимая?
Он целовал её холодные губы, целовал ресницы, на которых был иней. Понёс на руках от ёлки по деревянному помосту, хрустящему от мороза, по аллее, где красными каплями горела его кровь, мимо физкультурников в кроличьих шапках, к машине.
Вава торопился навстречу:
— Командир, это кто? Что ты делаешь?
— Выношу из боя!
Дома Лемнер наполнил ванну тёплой водой. Раздел Лану и погрузил в воду, поддерживая голову. Хромированный кран блестел, переливались изразцы. Её длинное тело лежало в воде, и он смотрел, как слабо вздымается её грудь. Несколько капель крови упало в воду и расплылось, растворилось. Её ресницы дрогнули, она открыла глаза:
— Мой родной! — слабо сказала она.
Он отёр её полотенцем, перенёс в кровать, накрыл несколькими одеялами. Её голова бессильно лежала на подушке. В тёмных волосах не было стеклянного блеска, губы, всегда пунцовые, цвета вишни, теперь были бесцветные, белые.
Лемнер достал бутылку красного вина, вылил в эмалированный ковш, выжал из апельсина сок, кинул в ковш ломтик корицы — всё, что приберёг для глинтвейна. Поставил ковш на огонь и ждал, когда расточится пьяное благоухание. Перелил тёмно-красный глинтвейн в толстый стакан и отнёс Лане. Приподнял её голову и осторожно поднёс стекло к губам. Она пила маленькими глотками, оттаивала. В волосах появилась блестящая синева, губы покраснели от вина.
— Слава богу! — Лемнер убрал стакан. На подушке осталось несколько красных метин — то ли от вина, то ли от его крови.
Он разделся и лёг рядом с ней, чувствуя её прохладные стопы и колени, слабое дыхание груди. Он согревал её, переливал своё тепло, возвращал ту жизнь, что она подарила ему в полевом лазарете. Они лежали, дремали, и в них струилась их общая жизнь, делавшая их неразлучными.
— Что случилось? Почему ты оказалась в Измайлове?
— Ты позвонил и сказал, чтобы я приезжала в Измайлово.
— Я не звонил.
— Ты позвонил и сказал, что должен сообщить мне срочное. Кругом глаза, уши, а в Измайлово нас не найдут.
— Я не звонил.
— Это был твой голос.
— Модулятор голоса! Иван Артакович
