костью в золоте травяной зеленью поблёскивали редкие самоцветы с дальнего юга.
— Когда я был в плену, старый князь Кидолу спрашивал меня, какого цвета камни нужно вделать в ободок чаши из моей головы, — задумчиво произнёс шаньюй. — Я сказал, что зелёные, и теперь нахожу справедливым украсить так череп внука Кидолу.
Согласившись с ним, Шенне вслед за возлюбленным пригубила араки из его нового приобретения.
— Вкус победы, — сказала лиса с улыбкой.
Глотнув, Модэ отвёл руку с чашей в сторону, и поцеловал Шенне. Вкус араки на её мягких губах будоражил кровь, так что после долгого поцелуя шаньюй поставил чашу на столик, и влюблённые отправились в постель.
Модэ продиктовал и отправил императору Вэнь-ди письмо, в котором говорилось, что западный чжуки князь, напавший на имперские земли, действовал без приказа шаньюя и неправ, а в наказание был отправлен на войну с юэчжами. Упомянул шаньюй и про то, что юэчжи разгромлены, чжуки убил их правителя и сделал чашу из его черепа. К письму Модэ присовокупил скромные дары: две чётверки лошадей, двух тысячелийных коней и верблюда.
Прочитав письмо Модэ, император и его советники сочли за лучшее не пенять шаньюю за набег его сына на пограничные земли, ведь хунну сейчас в силе, если одержали большую победу над юэчжами. В ответном письме император утверждал, что простил молодого чжуки, обиды не держит и приложил свои дары: шёлковые ткани, золотой венец, дорогие кафтан и пояс.
* * *
На исходе победного лета Шенне и Модэ провели вместе очередную ночь. Лиса очень старалась ублажить возлюбленного, так что он заснул счастливым.
Шенне не спалось. Пользуясь колдовским ночным зрением, она долго рассматривала спящего Модэ, с болью отмечая морщины на его лице, обильную седину не только на висках. Очень осторожно Шенне провела рукой по волосам любимого, будто присыпанным солью, и её слёзы закапали на одеяло.
Неумолимая старость приближалась к Модэ. В юности Шенне пришлось столько натерпеться от пожилого вождя, которому её продали в наложницы, что она до сих пор не выносила стариков. Тем более она не желала видеть больным и дряхлым возлюбленного.
«Хочу помнить его молодым и красивым», — твердила она себе. — Вскоре Модэ уже не сможет дарить мне столько силы, сколько давал раньше, и наше общение приведёт к его быстрому истощению и смерти. Я не хочу ускорять его кончину. Наша дочь выросла и не нуждается в матери. Мне нужно уйти».
Такие мысли терзали Шенне несколько месяцев, и вот теперь она решилась. Она не сомкнула глаз до рассвета — не могла наглядеться на любимого в последний раз.
* * *
На следующее утро шаньюй занялся делами, а яньчжи приказала оседлать лошадь и выехала прогуляться. Летом шаньюй переносил свою ставку к подножию гор, где было прохладнее, ведь с лесистых горных склонов струились несколько быстрых речек. Одна из них, с бурлящей над камнями порогов холодной водой текла меж высоких обрывистых берегов неподалеку от становища.
Оторвавшись от свиты, Шенне выждала момент и пустила вскачь свою лошадь. Со стороны казалось, что золотисто-рыжая кобыла из породы тысячелийных скакунов чего-то испугалась и понесла — её, скачущую во весь опор, не могли догнать обычные кони охранников.
Лошадь яньчжи остановилась лишь на краю речного обрыва, так резко, что всадница вылетела из седла и упала, исчезнув с глаз охраны, лишь промелькнуло алое платье.
Уже в лисьем обличье Шенне забилась под обрывом в кусты у воды, а потом побежала на юг. Теперь шаньюя не смогут обвинить в её смерти, раз уж гибель яньчжи выглядит как несчастный случай.
Когда четверо перепуганных охранников подскакали к обрыву, то не увидели в реке тела. Долго и безуспешно люди искали яньчжи. Наконец, пришли к выводу, что её труп унесло бурным течением. Выжить после падения в ледяную воду на каменистых порогах женщина не могла.
Разгневанный Модэ казнил нерасторопных телохранителей. Горе сделало его словно каменным: Алтынай оплакивала мать, а шаньюй и слезинки не проронил.
Лишь спустя несколько дней ему в голову пришла мысль, что лиса не могла погибнуть так легко. Река так и не выбросила на берег ни тело, ни хотя бы лоскуток алого платья.
«Неужели Шенне ушла, бросила меня?» — спрашивал себя Модэ, и эта мысль казалась едва ли не горше размышлений о гибели любимой. Чем он обидел её? Она покинула его, и как можно смириться с этим?! Но ничего другого ему не оставалось.
Спустя ещё несколько недель Модэ вспомнил давнее признание Шенне: «Я не выношу стариков». Эти слова вспыхнули в его голове, словно угли костра, и долго жгли его изнутри — он стар, стар! Жизнь его близится к концу, впереди дряхлость и беспомощность. Он больше недостоин пылкой красавицы лисы.
Шаньюй сделался угрюмым и очень редко улыбался — в его существовании больше нет, и никогда не будет радости. Ни одна наложница не могла дать ему такого удовольствия, какое дарила Шенне.
Тоскуя, Модэ изливал свою боль в словах:
Свет глаз моих ушла — не хочет быть со мной,
и душу отняла и унесла с собой. Где мне её искать?
О, горек жребий мой! Одна лишь мысль о ней надолго сна лишает.
Страсть в сердце у меня кипит, встает волной
печаль ко мне пришла и овладела мной,
всё существо мое стремится к ней одной,
а сам желтею я — тоска меня снедает.
Смотрела на меня, вниманием целя,
давала тайный знак, огонь любви суля.
Ушла — и без неё пуста моя земля,
и горе словно лёд, стоит в груди, не тает.
Примечания:
Процитировано стихотворение безымянного тюркского поэта из собрания Махмуда аль-Кашгари ("Диван Лугат Ат-Турк"), созданное не позднее XI века нашей эры, в переводе Анатолия Преловского. Цит. по "Поэзия древних тюрков VI–XII веков". М., Раритет, 1993 г.
Глава 30. Путь в вечность
Уверившись, что лиса не вернётся, Модэ назвал своей яньчжи преданную Чечек. Она была рядом с ним с юности и заслуживала, чтобы ей, наконец, воздали должные почести. Её косы поседели, лицо покрылось морщинами, щёки обвисли, стан располнел, глаза потускнели. Время не щадило никого.
Большинство соратников молодости шаньюя уже ушли к предкам, вскоре за ними последует и он сам. Таков естественный порядок вещей.
Милостью богов Модэ удалось выполнить то, о чём он мечтал в юности. На огромных степных просторах почти все народы, натягивающие луки со стрелами, оказались подчинены хунну. На границах воцарился мир. Малолетние спокойно достигают зрелости, а старики живут в покое. Его
