Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Благодарю!
И они разошлись.
«Не болейте мне!» Кто когда обращался к нему так за все время, что Арношт живет на свете? Даже родной отец так не говорил! И именно на словечке «мне» голос Мани легко, но вполне явственно дрогнул...
«Dativus sumpaticus»[74], — сказал себе Арношт Зоуплна.
Впервые с тех пор, как он встречается с барышней Улликовой, возникло между ними что-то из области чувств, и следует признать — чувств весьма искренних.
Но — желательно ли это? Ему, Арношту Зоуплне, который сегодня впервые, и притом несколько раз, запутывался в объяснениях, даваемых внимательной ученице? И всякий раз это случалось только потому, что взгляды их встречались...
Кто же в этом виноват?
Да он сам — его собственное любопытство. Как только Маня подала ему руку, он по тону ее, совсем не такому безличному и объективному, как обычно, почувствовал, что параллельно с цепочкой отвлеченных мыслей, обсуждаемых ими, идет еще один строй мыслей, заслоняя спокойное развитие ее выводов, слушать которые прежде доставляло ему такую радость!
Арношт тогда невольно сделал то, что прежде ему и в голову не приходило, — заглянул ей в глаза, чтоб понять, отчего она сегодня какая-то другая. И увидел, что взгляд ее такой же влажный и теплый, как тон ее голоса.
И вот теперь: «Не болейте мне!»
Principius obsta![75]
Да, с самого начала необходимо противиться подобным соблазнам, они рассеивают мысль, грозят лишить покоя, да уже и лишают — вон уже более получаса он занят этим вопросом, когда обычно-то, едва разойдутся, он уж и не помнит о существовании барышни Улликовой!
И на другой вечер барышня Улликова не нашла печального философа у витрины антиквара на Староместской площади.
Пошла туда на третий вечер — и в третий вечер его там не было.
На четвертый вечер щеки Мани обжег румянец, когда она поймала себя на том, что идет к Староместской площади; и она свернула с полдороги и пошла домой через Вацлавскую.
Он умышленно избегает ее, нет сомнения.
С того времени барышня Улликова ходила домой через Вацлавскую площадь.
Протекли два месяца, и покой их был очень полезен Мане: она блестяще сдала практику.
Но однажды, в конце января, в парке, вырос перед ней как из-под земли печальный философ Арношт Зоуплна.
— Добрый вечер, коллега! — сказал он, протягивая ей руку.
Непонятно было, что выражает такое обращение к студенту в юбке — иронию или педантство; но он всегда приветствовал ее этими словами.
И тотчас заговорил, начав с того места, на каком они остановились два месяца назад, словно виделись только вчера. Маня остереглась хоть словечком упомянуть о двухмесячной разлуке, не спрашивала даже, как он себя чувствовал, что делал — трансцендентальное знакомство сблизило их еще не настолько, чтобы интересоваться обыденными делами друг друга.
Так что сохранялась фикция, будто новой своей встречей они обязаны случайности. Зато заметно изменился характер этих встреч: с того дня они сходились уже не у витрины антиквара на Староместской площади, а на Вацлавской, причем инициатором ежедневных прогулок, заканчивавшихся у башни св. Петра, был теперь Арношт; он всегда приходил первым, а если его не было на месте вовремя, Маня уже никогда не ждала его.
Они встречались даже летом — Маня не могла покинуть Прагу из-за своих занятий. Пока что ее вполне удовлетворяло возобновление их встреч, чуть ли не мещански регулярных — ей приятно было думать, что доктору Зоуплне пришлось-таки выследить ее новый путь к дому.
И была она счастлива, счастлива совершенно, счастливее, чем возлюбленная самого страстного поклонника, — и это несмотря на то, что наиболее серьезным и почти исключительным предметом их бесед в ту пору было... Непознаваемое, ignorabimus[76] которого блестящий математик Зоуплна отстаивал с горячим энтузиазмом. Он высмеивал обычные утверждения позитивистов о невозможности представить себе бесконечность и четко доказывал пораженной Мане, что именно метод, с помощью которого эмпиризм исключает бесконечность из сферы представлений человеческой мысли, как раз и доказывает невозможность представления о конечности пространства и времени — представления, от которого не в силах избавиться традиционное мышление, само себе внушившее ошибочный постулат. Такой же, по его выражению, «аутосуггестивной ошибкой спекулятивной философии» он считал навязчивую каузальность, причинность, это непременное свойство человеческого мышления. Стоя перед барышней с «Папирки» у башни св. Петра, «пан доктор» с бравурной легкостью решил загадку существования вселенной, попросту отрицая, что это загадка. Он говорил:
— Как можно спрашивать, почему существует нечто, когда невозможность ничего — позвольте мне склонять слово «ничто», иначе ничего не поймешь, — когда невозможность ничего категорически очевидна! Возможно ли ничто? Вот видите! Было ли оно когда-либо возможно? Поэтому ясно, что всегда было нечто, без начала! Как можно спрашивать, почему это нечто — такое, а не иное, не противоположное? Ибо нечто может быть только единственным, и лишь однажды тем же самым нечто. Это ведь так просто, так очевидно, что я удивляюсь, право, удивляюсь...
Тут доктор Арношт Зоуплна замолчал, глядя в глаза Мане, пылавшие счастливым, возбужденным жаром, — все то же восторженное приятие его мыслей, без которого он уже не мог обойтись несмотря на два месяца перерыва. Сегодня глаза ее сверкали особенно ярко...
— Я убежден, — продолжал Арношт, словно вещая с кафедры, — что поучительнее всех слов было бы заглянуть в обсерватории в глубины звездного неба; по крайней мере, я бы включил в изучение философии как непременную дисциплину практическую астрономию.
— О, как бы мне этого хотелось, хоть раз в жизни — но разве это возможно для медика? Я почти жалею, что не записалась на факультет философии.
— Вы правда хотите? Нет ничего легче. Я ведь — адъюнкт при обсерватории технической школы, и я там теперь один, надворного советника нет в Праге — приходите туда завтра, как стемнеет, вы же знаете, где это, Манина под Смиховом, улица Коперника... или лучше пойдемте вместе... Хотя нет, я должен там кое-что приготовить. Если будет такая же чудесная ночь, какая, по-видимому, предстоит сегодня, вы увидите великолепное зрелище. Вам знаком этот господин?
Неприятным образом отрезвленная от радостного своего состояния — которое она, впрочем, остереглась показать приятелю в полной мере, — Маня оглянулась: где же «этот господин», который якобы знаком с ней? Но пан доктор со смехом (а он так редко смеялся!) показал ей куда-то вверх:
— Вон же он, прямо над башней, и смотрит на вас! Не видите, нет? А
- Рубашки - Карел Чапек - Зарубежная классика
- Немецкая осень - Стиг Дагерман - Зарубежная классика
- Фунты лиха в Париже и Лондоне - Оруэлл Джордж - Зарубежная классика
- Начала политической экономии и налогового обложения - Давид Рикардо - Зарубежная классика / Разное / Экономика
- Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко - Зарубежная классика / Разное
- Дочь священника. Да здравствует фикус! - Оруэлл Джордж - Зарубежная классика
- Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии. Попытка принудить читателей к пониманию - Иоганн Готлиб Фихте - Зарубежная классика / Разное / Науки: разное
- Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд - Зарубежная классика / Разное
- Кармилла - Джозеф Шеридан Ле Фаню - Зарубежная классика / Классический детектив / Ужасы и Мистика
- Пробуждение - Кейт Шопен - Зарубежная классика