«Мужик конституции не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки, а тогда – я вас поздравляю, господа!» Это знание базировалось на глубоком чувстве, на интуиции, которые всегда отличали православного человека от атеиста и прагматика. Выросший в атмосфере патриархальной русской семьи, последний царь с младенчества усвоил принципы Любви и Веры, которым оставался предан до конца.
Это был по-настоящему православный человек, у алтаря, в молитве соединявшийся с другими русскими, с миллионами простых мужиков и баб, так же честно и бесхитростно уповавшими на Бога, так же надеявшимися на Его милость.
Царь был таким, каким был, и народ был таким, каким был. Страна и люди ее могли воспринимать то, что могли, а не то, что хотели силой навязать носители европейского политического просвещения и утомленного русского интеллекта.
Поразительно, насколько отечественные либералы были далеки от критической самооценки собственных взглядов и деятельности даже тогда, когда со всей очевидностью обрисовалась нежизненность всех их призывов, представлений и дел. Лишь единицы находили в себе мужество подняться над мелкими сиюминутными политическим амбициями и говорить то, что никогда не признавалось в среде «европейцев и джентльменов».
Летом 1918 года Петр Струве написал: «Один из замечательнейших и по практически-политической и по теоретически социо-логической поучительности и значительности уроков русской революции представляет открытие, в какой мере «режим» низвергнутой монархии, с одной стороны, был технически удовлетворителен, а с другой – в какой мере самые недостатки этого режима коренились не в порядках и учреждениях, не в «бюрократии», «полиции», «самодержавии», как гласили общепринятые объяснения, а в нравах народа или всей общественной среды, которые отчасти в известных границах даже сдерживались порядками и учреждениями».
В России всегда имелось слишком много уникального, эндемичного, и эта неповторимость в конечном итоге и сотворила судьбу России. Любой мало-мальски ответственный политик не имел права игнорировать реальность и выдавать желаемое за действительное. Правители это понимали. Даже Александр II, которого потом традиционно противопоставляли сыну и внуку, в своем завещании, составленном в конце 1876 года, после многолетних опытов по коренному реформированию, обращаюсь к наследнику престола, восклицал: «Заклинаю Его, не увлекаться модными теориями, пещись о постоянно его (Отечества. – А.Б.) развитии, основанном на любви к Богу и на законе. Он не должен забывать, что могущество России основано на единстве Государства, а потому все, что может клониться в потрясению всего единства и к отдельному развитию различных народностей для нее пагубно и не должно быть допускаемо».
Как верно и просто сказано. Любовь к Богу и Закон, который всегда в России являлся волей Государя. Но в кругах «образованного общества» в начале XX века эти вещи ценностями больше не являлись. Здесь не было Бога и не было никакого уважения к Русскому Закону.
Николай II являлся настоящим русским человеком. Русским не в вульгарно-генетическом смысле, а по своей душевной организации, по строю своих мыслей, представлений, чувств. В этой русскости заключена непреходящая притягательность образа этого человека и правителя. Всем сердцем чувствовал боли и нужды страны. Во имя России последний монарх неоднократно переступал через собственное «я» и принимал новые реальности, которые далеко не всегда соответствовали личным желаниям и устоявшимся представлениям.
…Когда пал Царь, то на Земле Русской многие забыли и Бога. Самое недопустимое становилось дозволенным; самое грубое, темное, звериное начало вылезать на передний план. Жизнь в стране начала приобретать те очертания, тот характер, который только и могла приобрести. Парадоксальный Василий Розанов выразил это бессмертной метафорой: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. Представление окончилось. Публика встала. Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось».
Последний царь всегда помнил слова Спасителя, наставлявшего: «Претерпевший же до конца спасется» (Мф. 24:13). Николай II и царская семья испили горькую чащу своей судьбы до дна. Они испытали все мыслимые и немыслимые несчастья и разочарования и при жизни, и после смерти. И даже самые лютые враги не смогли бы ничего уже добавить. Трагедией своей жизни и смерти император искупил свои вольные или невольные, действительные или мнимые ошибки и заблуждения. Он не нуждается в нашем прощении. Мертвым почести и признание не нужны.
Правда нужна живым, тем, кто хочет национально самоидентифицироваться, понять свое происхождение и предназначение в этом мире, тем, кто жаждет благополучия свой Родине.
* * *
До наших дней дошло большое количество писем Царя-Страстотерпца, оригиналы которых хранятся ныне в различных архивных и музейных собраниях как у нас в стране, так и за рубежом. Точнее число их неизвестно, но в общем речь идет о многих сотнях посланий родственникам, друзьям, знакомым, различным общественным и политическим деятелям.
Николай Александрович начал их писать в раннем возрасте, что являлось обязательным элементом воспитания и времяпрепровождения. Уже в пять-шесть лет он обязан был «корреспондировать» родителям, обучаясь связно излагать мысли и учиться грамотности, законам правописания. По мере взросления из обязательства занятие превратилось в потребность, вызывалось желанием рассказать близким и родным людям о своих чувствах, настроениях, событиях текущей жизни. Потому и самые большие массивы его корреспонденции адресованы людям, которые всегда оставались самыми дорогими. Это мать – императрица Мария Федоровна, а с 1894 года – безмерно любимая невеста и жена Александра Федоровна.
Одно отличительное качество его корреспонденции: в ней никогда нет пересказа сплетен и слухов. Он говорил только о том, что видел, что знал, что чувствовал. «Чужой голос» в его посланиях никогда не звучал. Там всегда только твердый, прямой, честный голос Человека, которому было суждено было занять столь необычное место в потоке времен. К какому бы адресату он ни обращался, всегда был предельно искренним.
Письма Николая Александровича отличает одна особенность, которую можно считать почти уникальной вообще для эпистолярного жанра. К кому бы он ни обращался, даже к людям, не вызывавшим душевного расположения, он никогда не лицемерил. Будучи воспитанным и учтивым человеком, прекрасно владея мастерством светского «политеса», Николай Александрович никогда в своей корреспонденции не лукавил, никогда не уверял в сердечных чувствах, когда таковых не имелось, никогда не сообщал того, чего не существовало в природе.
Особенно щепетильным был в посланиях близким. Он старался не колебать их душевного равновесия, не обременять личными проблемами и переживаниями, но всегда чутко и отзывчиво воспринимал и реагировал на заботы близких. Даже в конце жизни, почти на краю могилы, находясь под арестом в унижении и закабалении, письма Николая Александровича дышат высокой и светлой простотой Веры и Любви, искрятся жизнеутверждающей силой. Ни слова о личных страданиях, ни единого звука недовольства перед земными обстоятельствами. Этот дар смиренномудрия Господь
