неудержимая, страстная, как Медея!
— Вы не забыли, господин Лео? — Иван Артакович любовался повязанным галстуком. — Когда будете признавать вину, не бейте себя в грудь. Спокойно, взвешенно. «Да, виноват. Да, русофобия. Да, предлагал снести храм Василия Блаженного».
— Не волнуйтесь, Иван Артакович, надейтесь на меня. И русофобия, и храм, и подводные лодки для англичан. Но, быть может, не нужно меня высылать за границу? Я пригожусь здесь, в России. Меня любит молодёжь. Я покажу им истинное лицо Европы, её оскал!
— Нет, господин Лео, вам следует уехать. Сразу из зала суда, после оглашения смертного приговора, вас отвезут в аэропорт и рейсом, к сожалению, не прямым, а с пересадкой в Буэнос-Айресе, отправят в Эквадор. Ведь вы в Эквадор хотели?
— Да, Эквадор! Чудесная страна, мягкий климат. Куплю маленький домик, стану разводить цветы и смотреть на океан. Как римский патриций в опале. Благородная старость, седины, воспоминания о походах, победах, любимых женщинах. Как знать, может быть, на закате дней заведу семью? Как вам кажется, Иван Артакович, ещё не поздно?
— Не поздно, не поздно!
— Спасибо, брат Лемнер! Спасибо, друг Иван Артакович! Спасибо за милосердие! — Лео кинулся целовать Лемнеру руки, но тот холодно отстранился. Ему было отвратительно пухлое лягушачье тело ректора Лео, его лягушачьи, усыпанные пузырьками пальчики.
За стеной шумел переполненный зал. Звучали русские народные песни «Калинка-малинка», «Вдоль по Питерской», «Когда я на почте служил ямщиком». Лео попытался подхватить песню про ямщика, но не знал слов. Только покачивался, прижимая к сердцу лягушачьи пальчики.
Режиссёр Серебряковский слегка сипел. Удушение, которому подвергла его Госпожа Зоя, сказалось на бронхах. Он издавал сердитое гусиное шипение, хотя пребывал в прекрасном настроении.
— Как с таким голосом вы, господин Серебряковский, станете выступать в суде? — тревожился Иван Артакович. Он расстегнул на режиссёре неверно застёгнутый изумрудный пиджак и застегнул на правильную пуговицу.
— Не волнуйтесь, дорогой друг Иван Артакович. Кому, как не артисту, знать секреты декламации. Нет, не стану, подобно Демосфену, уходить на берег моря, набивать рот галькой и читать «Илиаду». Просто два сырых яичка пред началом монолога.
— Будут вам два сырых яичка, господин Серебряковский, — Иван Артакович запретил прежнему другу использовать в разговоре «ты».
Из соседнего зала неслись гулы, как на стадионе. Множество голосов, репетируя, хором возглашало:
— Смерть! Смерть!
Возглашали профессора, писатели, правозащитники, матери-одиночки, волонтёры и филателисты. Этот стройный грозный гул разгневанного народа доносился сквозь стену, но не пугал, а веселил Серебряковского.
— Простите, не хотел обидеть нашего дорогого Антона Ростиславовича, но процесс можно было обставить эффектнее. Обратились бы ко мне. Я всё-таки европейски известный режиссёр, хотя и ненавижу Европу. Представляете, процесс подобен Страшному Суду! Главный обвинитель Светоч предстает в образе Вседержителя. Перед ним огромные аптекарские весы. На чашу весов встает подсудимый, например, я. Но не в этом оперении попугая, а наг и бос. Вседержитель вопрошает: «Верно ли, что ты хотел заманить в директорскую ложу Президента Троевидова и пустить туда змейку, укусившую Клеопатру?» Я сбивчиво признаюсь, поправляя судию, что не змейку, укусившую Клеопатру, а ядовитых комаров с подземных болот Европы. Судия возглашает: «Виновен!» — и судебные приставы, одетые в чертей, копьями гонят меня в преисподнюю, в чёрные ямы с адскими красными огнями. Вам нравится, друг Иван Артакович?
— Всё, кроме комаров с ядовитых подземных болот. Это перебор, самооговор. Будем придерживаться сценария.
— Хорошо, хорошо! Разве я не понимаю, как важна точность, каждая буковка! Буковка закона! — Серебряковский захохотал, но смех превратился в сиплый свисток, изо рта полетела кровь.
— Берегите силы, господин Серебряковкий! — строго приказал Иван Артакович.
— Конечно, конечно, я понимаю. Ведь за процессом будет наблюдать Президент Леонид Леонидович Троевидов? Боже, как повезло России с Президентом! Разве можно сравнить его с европейскими лидерами, которые и есть ядовитые комары с подземных болот Европы. Наш Президент обладает царской внешностью, умом философа, отвагой воина. Как я мечтаю пригласить его на мой спектакль и отправить ему в ложу букет белых лотосов!
— Скоро выход. Вы готовы, господин Серебряковкий?
— Одна просьба. Последняя, что называется, просьба! — Серебряковский начал хохотать, но хлопнул себя по губам.
— Что за просьба?
— Я знаю, сразу после смертного приговора меня отвезут в аэропорт и самолётом отправят в Парагвай. Чудесная страна! Спасибо за выбор страны! Но последняя просьба висельника! — режиссёр потер себе горло. — Пусть меня приговорят не к расстрелу, а к повешенью, и повесят на том восхитительном голубом шарфе, который я заметил в руках Госпожи Зои.
— Просьба будет исполнена.
Серебряковский стал кланяться тем особым театральным поклоном, каким кланяются режиссёры после премьеры. Лемнер испытывал к режиссёру гадливость, как к загримированному мертвецу.
У публициста Формера на гладком целлулоидном черепе проступала синяя краска, плод безумных художеств Госпожи Яны. Иван Артакович припудривал синее пятно и сердился:
— Да не вертитесь вы, в самом-то деле!
— Я не верчусь, Иван Артакович. Это я раньше вертелся, крутился, искал себе место среди мировых учений и, наконец, нашёл. Учение о России Небесной! Вековечная русская мечта о Царствии Небесном, о Русском Рае! Все русские мечтают о Царствии Небесном! И волхвы, и князья, и цари, и вожди, и президенты. Если ты не мечтаешь о Царствии Небесном, ты не русский! Хочешь узнать о себе, русский ты или нет, — спроси себя, мечтаешь о Царствии Небесном?
— На процессе вы, господин Формер, выступите не с проповедью, а с признанием своих преступлений. Вы не забыли, каких?
— Всё помню. И о французской разведке, и о заражении русских младенцев корью, и о мерзком романе, обличающем Президента Троевидова. Но главная вина — забвение учения о Святой Руси, о Царствии Небесном. Я забыл об этом, но, когда Госпожа Яна красила меня в синий цвет, я вспомнил. Лазурь, неземная русская лазурь!
— Вы слишком взволнованы, господин Формер. Вы действительно полюбили Россию?
— Позвольте я прочитаю любимые стихи о России! «В Россию можно только верить!» «Люблю тебя, как сын, как русский, пламенно и нежно!» «Какому хочешь чародею отдай разбойную красу!» Прекрасные стихи о России! Прекрасные поэты!
— Может, у вас есть какие-нибудь просьбы? Ну, выкурить последнюю папиросу?
— Вы отправляете меня в Сальвадор. Чудесная страна вулканов. У меня в швейцарском банке скопилась небольшая сумма, за консультации французской разведке. Я меняю мое имя «Формер» на новое имя «Эрнесто Кардинале». Как же по новому имени я получу мои деньги?
— Не волнуйтесь, господин Кардинале. Мы переведём вам ваши деньги.
— Благодарен! Ах, как хочется ещё пожить! Куплю домик на берегу океана. Машина, шофер, садовник, повар, горничная, молодая креолка. Я выхожу на веранду, вдыхаю запах роз и смотрю в безбрежную даль океана
