пустоту для завтрашнего света, что прольётся на него в храме.
Он вспомнил, как в детстве, глухими зимними утрами, ему не хотелось просыпаться и идти в школу. Мама, не желая его резко будить, щадя его сон, приоткрывала дверь в соседнюю комнату. Готовила завтрак, гремела фарфором, звенела ложками и громко говорила с отцом по-французски. Разговор касался его, и он, не понимая французского, слышал их родной тихий смех. Теперь, накануне крещения, вспоминал полосу света в приоткрытых дверях, голоса родителей, нежный смех, звяк тонкой фарфоровой чаши из сервиза бабушки Зинаиды Моисеевны. Лемнер наполнял этим воспоминанием свою очищенную память, не давал вернуться тьме.
Вспомнил, как в детстве, ранним утром на даче, он проснулся раньше остальных и в счастливой лёгкости, в предчувствии чудесного, выбежал на веранду, топоча босыми пятками. В саду была сырая тень, листья яблонь поблёскивали тёмной росой, яблоки чуть светились в листве. Но в небе, в светлой высокой лазури уже лились лучи. И в этой лазури летела уточка, заострённая, как стрелка. Он чувствовал её трепет, её утреннее стремление, её маленькое, несущееся в лазури тело, её крохотное стучащее сердце. Уточка пронеслась и канула, а он всё смотрел в лазурь, где просверкали утиные крылья.
Теперь, спустя столько лет, когда той уточки нет и в помине, и не существуют яблоневый сад, и стеклянная веранда, и спящие сладким утренним сном мама и папа, он вспоминал ту чудесную уточку, несущую в лазури Благую весть.
Лемнер не спал в ночи, готовясь к утреннему крещению. Он войдёт в храм, оставив за дверью все горькие и глухие подозрения, все мерзости и святотатства, бросит в прорубь золотой пистолет, а возьмёт с собой только то, что сулило ему Русский Рай, говорило, что Рай существует.
К Лемнеру возвращались чудесные воспоминания, и они возвещали, что Рай существует.
Казалось, он заснул на мгновение и тут же проснулся от хлопка входной двери. Ласковый басок Николая Гавриловича позвал:
— Гости, вы где? Подъём!
Пили чай, без сахара, обжигаясь. Лемнер, отказавшись от сахара, думал, что впереди ждёт его неземная сладость, выше любых земных услад.
Воздух обжёг морозом. Пахнуло дымом. Ступеньки прохрустели, как ксилофон. Пруд был мутно-серым, чуть светлее неба. Прорубь размыто чернела. Шли по деревне, и в окнах вдруг загоралось красное полукружье печи, горели золотые дрова, двигался человек. Лемнер шагал, волнуясь, как волнуются перед дальней дорогой. Он оставлял прежний мир, где пахло дымом, горели полукружья печей, чернела крестовидная прорубь. Он ещё был прежний, с недавними воспоминаниями, со всей прожитой жизнью, запутанной, надрывной, которую так и не успел осознать, и теперь её оставлял. Он шёл по хрустящему снегу в другую неземную страну, где не будет этой ночной деревни, не будет лесника Николая Гавриловича, не будет Ланы, а случится несказанное преображение, неописуемое чудо. Новая страна примет его. Он пройдёт врата, проникнет сквозь волшебную буквицу, увитую райскими цветами.
Церковь мутно белела. В одиноком оконце желтел свет. Внутри было хмуро, холодно. В железной печи слабо, принесённые с мороза, горели дрова. В подсвечнике стояла одинокая свеча, освещая красный хитон Богородицы и еловую ветку.
Из алтаря выплыл священник, пушистый, как одуванчик. Его ряса касалась пола, скрывая башмаки. Он шёл мелкими шагами, и казалось, плывёт.
— Готов, раб Божий Михаил?
— Что? — переспросил Лемнер.
— Готов к приятию Святаго крещения?
— Готов, отче! — Лемнер, привыкший принуждать, командовать, подчинять грубой, иногда жестокой силой, робел священника, его воздушных, лёгких, полных чудного света волос, мигающих синих глазок, золотой епитрахили.
Из алтаря вышел служка, деревенский отрок, заспанный, в тёплом пальто и валенках. На запястьях у него золотились поношенные нарукавники. Он вынес большой эмалированный таз и поставил посреди храма. Налил из ведра воду, окунул пальцы, щупая воду. Она показалась слишком холодной. Он отошёл в сторону и принёс большой металлический чайник. Стал лить в таз. Из струи шёл пар. Снова пощупал воду и унёс чайник.
— Раздевайся по пояс, Михаил. Босый становись в таз.
Лемнер вдруг испытал смятение, панику. Глухая сила толкнула, погнала прочь из храма. Он хотел бежать от нелепого таза, одинокой свечи, аляповатой, писанной местным богомазом иконы, от убогого батюшки и сонного недокормленного служки. Обратно, на волю, где ревут моторы и свистят винты, улыбаются подобострастные мужчины и обольстительные женщины ищут его внимания. И этот эмалированный таз, металлический чайник, наклонённая, готовая упасть свеча! Прочь, прочь отсюда!
— Одежду на лавку положь, — указал священник.
Лемнер стянул пальто, вылез из свитера, снял рубашку. Стало холодно. Через церковь дул сквозняк, клонил пламя свечи. Лемнер снял туфли, носки. Босые стопы ожглись о ледяные доски пола. Лемнер переступил на матерчатый половик, но ткань, истоптанная подошвами, была холодной, как доски. Лана и Николай Гаврилович из сумрака смотрели на него.
— Наступай сюда, в таз, — сказал священник. — Иисус вошёл в Иордан, а ты войди в таз. Это твой Иордан.
Лемнер перенёс ногу через край таза, окунул. Вода была тёплой, и ногам было хорошо стоять на эмалированном дне, словно под тазом, невидимый, находился подогрев. Это тепло успокоило Лемнера. Паника унялась. Он стоял полуголый в тазу. Сквозь его темя и босые стопы проходила вертикаль. Она возносилась ввысь, к пустому куполу, проникала сквозь синюю луковицу с золотыми звёздами и исчезала в бесконечности. Свыше тихо изливалось тепло. Тепло было под ногами, в синих глазках священника, в горящей свече, в красном хитоне Богородицы, в еловой ветке. Его окружало тепло. Он находился в нём, как в коконе. Его поместили в капсулу, готовили к полёту. Он был ещё не в небе, но уже отделён от земли.
— Я стану читать, — сказал священник. — А когда скажу, повторяй за мной. Понял?
— Понял, — кивнул Лемнер, стоя в тазу. Служка, держа горящую свечу, поднёс священнику книгу. Священник нацепил на синие глазки очки. Раскрыл книгу и стал читать. Служка держал свечу над книгой, и Лемнер видел, как капает воск. Его полёт начался, капсула взлетала. Голова кружилась от перегрузок, и он едва слышал священника. Тот читал на таинственном, состоящем из бульканья, звона, птичьих криков языке. Повествовал о волшебной реке, волшебной стране, волшебном старце с пушными, как одуванчик, волосами. Повествовал о Лемнере, стоящем в белом тазу, окружённом тёплым коконом, что мчался по вертикали, пронзив потолок, синие, с золотыми звёздами, купола, приближаясь к запредельной стране.
— Отрекаешься? — страшно и грозно возопил священник. — Тебе говорю. Повторяй: «Отрекаюсь!»
— Отрекаюсь, — повторял, как во сне, Лемнер, чувствуя, что своим возгласом отталкивает от себя прежнее бытие. — Отрекаюсь! — восклицал вслед за священником троекратно.
Священник из золочёного ковшика лил ему на
