голову тёплую воду, давал целовать крест. Лана шагнула из тени и протянула на ладони крестик с горсткой серебряной цепочки. Священник надел крестик на Лемнера и маленькой кисточкой, окуная её в маслянистое благовонье, начертал кресты на лбу Лемнера, под левым соском у сердца и на пупке.
— Поздравляю, Михаил, со святым крещением!
Жаркая светлая радость хлынула на Лемнера. В сумрачной церкви стало ярко, словно в ночи взошло солнце. Таким было забытое детское счастье, когда просыпался, видел солнечное окно, и каждая его клеточка ликовала, взрастала, обожала мир, в который его родили.
Он стоял босиком в тазу, и мир вокруг был преображён, и он сам был преображён, любил седовласого батюшку, хмурого отрока, лесника Николая Гавриловича и Лану, подарившую ему серебряный крестик, а вместе с крестиком неземное счастье.
Лемнер оделся, но не покинул храм. Сурово и глухо прозвонил колокол. В храм на Святое Крещенье, на его, Лемнера, крещенье, сходился народ. Из синего студёного утра входили, крестились, вставали напротив икон, втыкали в песок подсвечника свечи. Нестройно поиграл голосами хор, робко и нежно запел, возликовал, наполнил храм жаркими взываниями. Батюшка в золотой ризе, с белой головой, похожий на новогоднюю, покрытую снегом ёлку, то появлялся из озарённых врат, то скрывался в таинственном сумраке алтаря, где горели малиновая и золотая лампады.
Лемнер стоял, окружённый деревенским людом. Не разбирал слов песнопений, смотрел на людей, и когда те крестились, крестился и он, желая не ошибиться, не выдать себя, быть, как все. Он и был, как все, неотделим от этих людей, состарившихся в трудах и лишениях. Они приняли его к себе, в свои вековечные труды и нескончаемые траты, и он, как все, несёт свой крест. И какое счастье нести этот русский крест, быть вместе со своим народом, быть русским.
Лемнер любил этих неизвестных людей, ставших родными, сестёр и братьев. И круглую, как клубочек, старушку с носиком птички-невелички, и сутулого старика с ушанкой под мышкой, с тяжёлым лбом, которого касались его потемнелые в трудах пальцы, и молодую женщину с красивым увядающим лицом, сгибавшую в поклоне стройное тело. Он любил их, а они любили его, принимали в народ. Не зная молитв, не понимая чудесного, кружевного языка, он повторял: «Люблю! Люблю!»
День проходил чудесно. К домику из леса прилетели снегири, уселись на голое дерево, как алые яблоки, тихо пересвистывались.
— Это тебе лесной царь розы прислал, — сказала Лана.
Была великолепная русская баня с вениками, дубовыми бадейками, деревянным ковшиком. Лана, неся ковшик в вытянутой руке, подбегала к каменке с накалёнными седыми валунами, плескала, отскакивала. Огненный змей носился под потолком, они заслонялись руками, а потом сидели плечом к плечу, влажные, блестящие, и Лана ловко, по-деревенски, охаживала его пахучим берёзовым веником. Накалённые, они выскакивали из бани под розовое вечернее небо и падали в прорубь. Кричали, задыхались, выскакивали с безумными глазами, бежали по снегу и вновь запускали под низкий банный потолок огненного змея.
Ночью, проснувшись, обнимая её сонное, пахнущее берёзой плечо, он сказал:
— Ты делаешь для меня столько прекрасного. Ты моя благодетельница. Люблю тебя.
На утро они ждали вертолёт. Лемнер отправился к проруби. Крест был затянут тонким сизым льдом. Лемнер хотел выполнить данный накануне завет, выбросить в прорубь золотой пистолет. Достал пистолет, похожий на слиток. Золочёный ствол, рукоять, спусковой крючок. Оружие, как священные церковные дары, было позолочёно. Лемнер смотрел на пистолет, чувствовал его литую тяжесть, пластику, совпадающую с пластикой его руки. Медлил, держал пистолет над прорубью, представляя, как оружие пробьет лёд и канет в чёрной воде. Не хотел, не мог расстаться с пистолетом. Пистолет врос в ладонь, не желал расставаться с Лемнером. Из пистолета в руку текли все совершённые выстрелы, все случившиеся убийства. Возвращались в Лемнера, вытесняли лубочную церквушку с наивными синими куполами, похожего на одуванчик батюшку, старушку, птичку-невеличку. Вчерашнее ликование покидало его. Оружие возвращало ему свою беспощадную силу.
Он летел на вертолёте над чёрными лесами и белыми полями. Оттуда взмывали, прилипали к иллюминатору все, кого он убил. И двойник Президента Троевидова, посаженный в клетку, и проститутка Алла, замёрзшая на сверкающей льдине, а в ней его нерождённый сын.
Глава тридцать седьмая
Светоч готовил открытый судебный процесс над ревнителями «европейского пути». Этот процесс раздавит европейского червя, столетиями точившего румяное русское яблоко. Для процесса был избран Гостиный двор, его величественный белоснежный зал, место праздничных концертов и государственных торжеств. Расставили тысячу кресел, соорудили сцену, повесили золотого двуглавого орла, установили статую Немезиды, античный символ возмездия. Один глаз Немезиды сверкал, как рубин, и многие усматривали в этом сходство со Светочем. Подсудимых готовили к процессу. Долечивали, гримировали. К тем, кто после пыток стал заикаться, приставили логопеда. Их обвиняли в измене Родине, и их ожидала высшая мера наказания. Указом Президента на время отменялся мораторий на смертную казнь. Но каждому подсудимому, если он на процессе признает свою вину, было обещано тайное помилование. Народ с ликованием узнает об исполнении приговора, но на деле подсудимые будут отправлены под другими именами в далёкие страны и в безвестности доживут свои дни.
К процессу народ готовили. Телеведущий Алфимов, прежде примыкавший к «европейцам», теперь клеймил предателей и вероотступников. Он приглашал в свою передачу тех, кто яростно поносил изменников и извращенцев, требовал для них смерти. Выступали представители политических партий и главы думских фракций. Сенаторы от всех регионов. Директора крупнейших предприятий. Рабочие и аграрии. Университетские профессора и бойцы с Украинского фронта. Вдовы убитых. Народный фронт и волонтёры. Творческие союзы и правозащитники. Общество защиты животных и сторонники «зелёной энергетики». И даже нумизматы и филателисты. Сам Алфимов в чёрном облачении, с белыми вставными зубами, хрипел, хохотал, рвал на себе одежды, требовал казни через повешение, предлагал установить виселицу на Красной площади, где предатели учинили мятеж.
Лемнер и Иван Артакович Сюрлёнис готовили подсудимых к появлению в зале суда. Каждый из подсудимых был помещён в отдельную комнату за сценой. В белых брюках, зелёных пиджаках и малиновых галстуках они были похожи на тропических птиц, которых продают на птичьем рынке. Каждого напутствовали Лемнер и Иван Артакович.
Толстячку Лео, ректору Высшей школы экономики, Иван Артакович повязывал малиновый галстук вольным, артистическим узлом. Лео крутил короткой шеей, норовил поцеловать руку Ивана Артаковича.
— Брат Лемнер, друг Иван Артакович, я вам так благодарен! Заботитесь обо мне. Ваша чуткость, сердечность! Ко мне здесь очень хорошо относятся. Врачи такие любезные. «Здесь не болит? Здесь не болит?» Госпожа Эмма переборщила, что греха таить. Но она
