во двор, пока вы еще не успели все собрать. Я гремел бы решеткой и кричал бы во все горло, пока хозяин не проснулся бы.
– Ты бы кричал? Тогда нам пришлось бы заткнуть тебе рот.
– Но я бы, черт возьми, сопротивлялся!
– Тогда тебя следовало бы запереть.
– Я кричал бы, чтобы хозяин меня услышал.
– Ну если бы тебя заперли здесь, в кузнице, ты мог бы кричать во всю глотку, никто бы не услышал.
– Вам это не поможет, госпожа! Он прикусил свою перчатку, чтобы не забыть наутро, в чем именно поклялся. Уж о перчатке‑то я могу рассказать, он не запрещал мне этого делать. Господин обязан пойти со всеми. Если он проснется и увидит, что на нем только его штаны, то перепрыгнет через стену, раз другого выхода не будет. В деревне найдет и лошадей, и отчаянных парней. Уж всю деревню‑то вы не можете взять с собой в Гольцов. Он уедет в любом случае, я ведь знаю, каков он, мой господин.
– Каков он… – повторила госпожа. – Каков, Каспар? Здорово он тогда напился?
– Ну, вернувшись домой, господин почти сам преодолел половину пути, поднимаясь по лестнице. Мне нужно было придерживать его лишь на последних ступенях.
– Он много говорил?
– Не так, как епископ Бранденбургский [119], когда напьется, но это звучало очень похоже.
– Когда ты оставил его, он спал?
– Как крот.
– И когда, думаешь, он проснется?
Слуга выглядел смущенным:
– Если солнце не разбудит его, то… не знаю, можно ли мне об этом говорить…
– Тогда, получается, что ты должен будешь разбудить его. Не забывай об этом, Каспар. Это приказ твоего господина, а ты тут со мной болтаешь. Живо, живо за работу! Не поднимай глаз – еще надо многое наверстать перед тем, как пойдешь будить его. Тебе твоя госпожа приказывает!
Когда слуга покорно принялся досыпать и растапливать уголь, он услышал позади себя грохот тяжелого засова.
– Так и думал, что она меня запрет. – Он быстро отложил в сторону шлем, кузнечный молот и бросился к маленькому окошку. Но в нем лишь на секунду мелькнуло лицо хозяйки замка, и тут же захлопнулись толстые дубовые ставни, а потом их приперли уложенной между скобами толстой палкой. Через маленькую дырочку в стене до него донесся голос:
– У тебя есть с собой что‑нибудь поесть?
– Есть, госпожа, в корзине припасены редька, сыр и хлеб.
– Прибереги это, чтобы не остаться голодным.
– Я буду кричать, госпожа, это мой долг.
– Сначала поработай, а потом уже кричи, – раздалось в ответ. Потом она прикрыла отверстие, бросив перед ним несколько связок соломы, и с немалым усилием подкатила к двери большой камень. Она была уверена, что Каспар не станет ломать толстую, тяжелую дверь, но осторожность не повредит.
В ту ночь госпожа фон Бредова снова стала хозяйкой дома, а для недостаточно проворных слуг настало тяжелое время. И тот, кто раньше радовался своему отъезду с хозяином, теперь был счастлив потрудиться под началом хозяйки. Кто знает, смог ли бы хозяин подбодрить всех настолько хорошо.
Работа шла споро и была похожа на какой‑то праздник или развлечение, когда каждый старается сделать свое дело быстро, бесшумно и раньше других. Из сарая выкатили повозки, из оружейной и зала принесли щиты, шлемы, доспехи, копья и топоры. Все это было проделано с великой осторожностью. Вещи обернули в солому или одеяла. Даже лошади, казалось, все поняли. Без единого звука они позволили вывести себя из конюшни, запрячь в повозки или оседлать. Словом, все произошло тихо и быстро, как в сказке. Только время от времени вопили коты, да из комнаты хозяина замка доносился храп господина Готтфрида. Слуга Каспар, будучи верным своему слову, тоже трудился как мог: он кричал с периодичностью один раз в пять минут. Ему никто не мешал, но Каспар все равно делал это очень осторожно, словно ночной сторож, который желает обозначить свое присутствие и в то же время не хочет разбудить спящих людей.
Все было готово, решетка поднята, мост опущен, служанки насыпали поверх него солому, чтобы повозки не гремели. Несколько факелов, которые были нужны для того, чтобы не укладывать вещи в темноте, уже успели потухнуть. Только звезды некому было погасить.
У добрейшей госпожи фон Бредовой перехватывало дыхание от усталости. Где только она не побывала за этот час, где только не работала рука об руку с прислугой: она наставляла и приказывала, заботилась о тех, кто уезжает, и о тех, кто остается. Она справилась со всем, да еще и без единого громкого слова, хотя всегда считала, что Бог дал человеку голос для того, чтобы им пользоваться. Но самое трудное было еще впереди: требовалось неслышно вернуться домой. Повозки уже подъезжали к воротам, когда госпожа негромко позвала Еву. Как дрожали материнские руки, когда Бригитта обняла дочь! Вскоре внизу у лестницы остался только слуга Рупрехт.
Мать и дочь уже были наверху перед дверью, где горел маленький светильник. Сердце Евы затрепетало, когда она, заглянув в замочную скважину, решилась тихонько приоткрыть дверь.
Мать остановила ее:
– Страшно, побудем здесь еще немного, Ева.
– Он крепко спит.
– Нет, Ева, подожди. – Бригитта обняла и поцеловала дочь.
– Если это будет сочтено грехом, то уж больно тяжелой выходит эта жизнь! Не все в ней должно считаться грехом!
– Не все! Ты, мама, правильно сказала!
– Определенно.
– Давай снимем обувь.
– Моя дорогая девочка, если нас услышат, нам конец! Мать не должна подталкивать дочь на злые дела. Впрочем, я лучше расскажу об этом на исповеди.
Решив на этом закончить благочестивые рассуждения, обе наконец‑то сняли обувь и тихо проскользнули внутрь покоев.
Верный Рупрехт смазал дверные петли, и они лишь немного поскрипывали. Ева старалась держать руку перед лампой, чтобы не потревожить спящего светом. Светильник был аккуратно помещен в тень за кроватью, а мать с дочерью помахали друг другу руками, выразив таким образом поддержку.
– Ева, – прошептала госпожа Бригитта, – если он проснется и вспылит, беги отсюда прочь. Я все улажу сама.
Ева ничего не ответила, но было понятно, что мать она не бросит и никуда не побежит.
Как спокойно спал господин Готтфрид, как размеренно и деловито он храпел! Судью, который когда‑то собирался вынести ему, закованному в цепи, приговор, следовало бы привести к этому ложу и спросить: может ли преступник так спокойно спать? Это не были звуки, беспорядочно вырывающиеся из стесненной груди, это не было прерывистое дыхание человека, осознавшего весь ужас содеянного. Нет! Это была спокойная и мощная демонстрация здоровья организма. Храп исходил из глубины души, как подтверждение
