разговор. Как он ни заступался за своего сына, я стоял на своем, и мы расстались на том, что он попросился уйти со службы. В конце концов, я на это согласился. Кирилл уехал в воскресенье, предварительно побывав в кают-компании Гвардейского Экипажа, как говорят, чтобы проститься с товарищами.
С этого дня мы ничего не слыхали из Царского, за исключением письма от Ники, который был в отчаянии от всего происшедшего и умолял о смягчении наказания Кириллу. Морской приказ уже вышел, дни проходили, а бумага о лишении его титула великого князя все переделывалась, так как это был первый случай.
Вместе с тем меня брало сомнение: хорошо ли наказывать человека публично несколько раз подряд и в теперешнее время, когда вообще к Семейству относятся недоброжелательно. После долгих размышлений, от которых, наконец, заболела голова, я решил воспользоваться именинами твоего маленького внука и телеграфировал дяде Владимиру, что я возвращаю Кириллу утраченное им звание.
Само собою разумеется, что остальные виды наказания остаются в силе. По мнению тех, которых я спрашивал, эти три взыскания достаточны, лишь бы они продолжались долгое время!
Уф! Какие это были скучные и неприятные дни. Теперь, что дело решено, как будто гора с плеч свалилась. Интересно было бы знать, что думает тетя Михень? Как она должна была нас ненавидеть! Мы так надеемся, что они поедут за границу, потому что дяде Владимиру необходимо лечение. Вот почему мы еще хотим остаться здесь.
Надеюсь, милая Мамá, ты оправдываешь мой поступок и не находишь, что я действовал мягко. Сегодня, по-моему, был именно для оказания милости настоящий день.
Не знаю, сообщила ли тебе тетя Мари об этой свадьбе, мы от нее ничего не слыхали.
Извини, что все письмо наполнено только этим предметом, но я хотел бы, чтобы ты узнала всю правду от меня. Прощай, моя дорогая милая Мамá. Я постоянно мысленно с тобою. Крепко обнимаю тебя и милого Апапа.
Христос с тобою.
Всем сердцем горячо тебя любящий твой
Ники.
Императрице Марии Федоровне
19 октября 1905 года.
Петергоф.
Моя милая дорогая Мамá!
Я не знаю, как начать это письмо. Мне кажется, что я тебе написал последний раз – год тому назад, столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений! Ты, конечно, помнишь январские дни, которые мы провели вместе в Царском, – они были неприятны, не правда ли? Но они ничто в сравнении с сегодняшними днями! Постараюсь вкратце объяснить тебе здешнюю обстановку.
Вчера было ровно месяц, что мы вернулись из Транзунда. Первые две недели было сравнительно спокойно. В это время, как ты помнишь, случилась история с Кириллом. В Москве были разные съезды, которые неизвестно почему были разрешены Дурново[737]. Они там подготовляли все для забастовок железных дорог, которые и начались вокруг Москвы и затем сразу охватили всю Россию. Петербург и Москва оказались отрезанными от внутренних губерний. Сегодня неделя, что Балтийская дорога не действует. Единственное сообщение с городом – морем; как это удобно в такое время года?
После железных дорог стачка перешла на фабрики и заводы, а потом даже в городские учреждения и в Департамент железных дорог Министерства путей сообщения. Подумай, какой стыд! Бедный маленький Хилков[738] в отчаянии, но он не может справиться со своими служащими.
В университетах происходило Бог знает что! С улицы приходил всякий люд, говорилась там всякая мерзость и все это терпелось! Советы политехникумов и университетов, получивших автономию, не знали и не умели ею воспользоваться. Они даже не могли запереть входы от дерзкой толпы и, конечно, жаловались на полицию, что она им не помогала (а что они говорили в прежние годы, ты помнишь?).
Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр.; об убийствах городовых, казаков, солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно. Когда на «митингах» (новое модное слово) было открыто решено начать вооруженное восстание, и я об этом узнал тотчас, то Трепову были подчинены все войска Петербургского гарнизона, и я ему предложил разделить город на участки с отдельным начальником в каждом участке. В случае нападения на войска было предписано действовать немедленно оружием. Только это остановило движение или революцию, потому что Трепов предупредил жителей объявлениями, что всякий беспорядок будет беспощадно подавляться – и, конечно, все поверили этому.
Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, каждый знал, что готовится что-то. Войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой! Нервы у всех были натянуты до невозможности, и, конечно, такое положение не могло продолжаться долго. В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте.
Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою. Но это стоило бы потоков крови и в конце концов привело бы неминуемо к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый и реформы не могли бы осуществляться.
Другой путь – предоставление гражданских прав населению: свободы слова, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Государственную Думу – это, в сущности, и есть конституция. Витте горячо отстаивал этот путь, говоря, что хотя он и рискованный, тем не менее единственный в настоящий момент. Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, что другого выхода, кроме этого, нет. Он прямо объявил, что если я хочу его назначить председателем Совета Министров, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать.
Манифест был составлен им и Алексеем Оболенским[739]. Мы обсуждали его два дня, и, наконец, помолившись, я его подписал.
Милая моя Мамá, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь! Я не мог телеграммою объяснить тебе все обстоятельства, приведшие меня к этому страшному решению, которое, тем не менее, я принял совершенно сознательно. Со всей России только об этом и кричали, и писали, и просили. Вокруг меня от многих, очень многих я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова. Исхода другого
