1901 года.
Царское Село.
Дорогой дядя Сергей!
Оба твоих письма я получил и благодарю тебя искренно за откровенность первого, но за второе ни благодарить, ни похвалить я не могу. Хотелось сейчас же ответить, но я решил лучше обождать и написать тебе четыре дня спустя – в полном хладнокровии.
Ты говоришь, что циркуляр Министерства внутренних дел публично порицает Трепова, а стало быть, в его лице и тебя, так как он действовал по твоим указаниям. Сипягин мне прислал его в день напечатания, я его читал два раза и вынес то убеждение, что рядом с замечаниями по поводу действия полиции и в Петербурге, и в Москве, и в Киеве, и других городах (не упоминая ни имен, ни мест) им, Министром внутренних дел, преподаны общие указания насчет способов водворения порядка на улицах.
Никак не могу с тобою согласиться, будто он критиковал и в особенности шельмовал действия Трепова. Можно спорить о своевременности появления этого циркуляра, но утверждать, что им подорван престиж местной власти и ее авторитет, никоим образом нельзя.
По-моему, действительно, сильное правительство именно сильно тем, что оно, открыто сознавая свои ошибки и промахи, тут же приступает к исправлению их, нисколько не смущаясь тем, что подумают или скажут. Меня всего более огорчило из твоего письма то, что ты высказал желание, когда наступит спокойное время, просить об увольнении тебя от обязанностей генерал-губернаторской должности.
Извини меня, друг мой, но разве так поступать справедливо и по долгу? Служба вещь тяжелая, я это первый знаю, и она не всегда обставлена удобствами и приятностями, благодарностями и наградами только! В данном случае ты усмотрел тень неодобрения свыше действиям твоего подчиненного, принимаешь их на свой счет и хочешь уходить с твоего поста. Неужели служба… нет, довольно об этом!
На днях будет год уже нашему незабвенному пребыванию в Москве; вспомни об этих днях, подкрепись этими воспоминаниями. Даст Бог, теперешние черные дни пройдут ведь когда-нибудь!
Я всегда утешаю себя мыслью: что значат эти беспорядки и проявления неудовольствия известной среды в городах в сравнении со спокойствием нашей необъятной России? Пожалуйста, не думай, чтобы я не отдавал себе полного отчета в серьезности этих событий, но я резко отделяю беспорядки в университетах от уличных демонстраций. Тем не менее я сознаю необходимость переделки всего нашего учебного строя. Мы безусловно дожили до того момента, чтобы положа руку на сердце сознаться, что дальше теперешнее положение школьного дела продолжаться не может и что поэтому следует вступить на путь твердого и решительного преобразования.
Плоды его мы увидим не сейчас, а спустя 10 или 12 лет. Часто говорил я об этом с бедным Боголеповым, и он как будто начинал склоняться к моим доводам. Милый дядя Сергей, я не увлекаюсь, а тем не менее действую под впечатлением последних событий! Я утверждаю, и ты со мной согласишься, что худшего положения учебного строя не может быть. Поэтому исправление его необходимо, но исправление спокойное, разумное и основанное на твердо выработанной мною программе, о чем я тебе, кажется, говорил в январе.
Ни о каких Анрепах или Ковалевских я даже не слыхал. Сейчас нужен мне военный человек. Я прямо скажу, что я думаю о Ванновском и впредь знаю, что, к сожалению, встречу полное неодобрение с твоей стороны. Делаю этот выбор прямо по внутреннему убеждению, не спрося ничьего мнения. Его имя связано для меня с именем моего отца, а это, как и тебе, для меня все! Завтра увижу генерал-адъютанта Черткова и надеюсь, что он примет назначение в Варшаву. Воронцов упорно отказывается.
На Страстной мы будем говеть, так приятно, что в Царском.
Прошу тебя искренно простить меня как за прежние невольные грехи, так и за это письмо. Ты знаешь, как всецело я доверяю тебе и насколько ты всегда оправдывал все ожидания дорогого Папá и мои так же. Поэтому прости мое минутное неудовольствие, выразившееся в начале письма.
Сердечно обнимаю тебя и милую Эллу. Аликс вас крепко целует. Она и дети, слава Богу, здоровы.
Всем сердцем тебя любящий
Ники.
Императрице Марии Федоровне
21 марта 1902 года.
С.-Петербург.
Моя милая дорогая Мамá!
Это письмо мое имеет совершенно деловой характер. При отъезде ты мне сказала, чтобы я писал тебе и о серьезных предметах. Теперь на очереди один весьма важный вопрос, о котором я буду вести речь.
В прошлую субботу во время доклада Ванновский сказал мне, что его проект о преобразовании школы будет готов скоро и что он желал бы внести его на рассмотрение Государственного Совета 15 апреля. Я ему ответил, что я боюсь слишком торопливого рассмотрения такого громадной важности вопроса до лета и что я сомневаюсь, пройдет ли он даже! Я во многом не согласен с предлагаемыми мерами; опять повторил ему мои беспокойства относительно Мещанинова, который является главным инициатором ломки нашей школы и, наконец, вынужден был откровенно, но мягко сказать Банковскому, что очень затрудняюсь утвердить этот проект согласно его мнения. Старик возразил мне на это, что он уйдет. Я попросил его не сердиться на меня и подождать спокойно следующего доклада, когда я ему дам окончательный ответ.
Все это происходило вполне спокойно. Ты знаешь, милая Мамá, мои чувства и мое мнение о добром старике. Но у себя спрашиваю, улучшило ли его назначение министром дело нашего образования? Нет, к сожалению, нисколько! Правда, в один год нельзя многого сделать. Говоря откровенно, ты со мною, наверное, согласишься в том, что мы пошли назад за прошлый год. Для меня вполне ясно, что, принявши проект Ванновского целиком, воспитание русской молодежи пойдет по совсем кривому пути. В таком серьезном деле нельзя делать неосторожных опытов; в будущем эти опыты могут сказаться гибельными последствиями для России.
Лучше остановиться вовремя, пока еще немного сделано, чем зайти так далеко, что уже назад повернуть нельзя будет. Такого рода сомнения и мысли приходили мне в голову со вчерашнего дня, и, кажется, я с тобою говорил о них еще в Петергофе или Гатчине – осенью. Итак, Ванновский хочет уйти, и я думаю, что это самое естественное, обидного тут ничего нет; напротив, позже, например, в июне, когда его проект прошел бы через Государственный Совет и я его не утвердил бы, в этом случае уход Ванновского был бы похож на скандал, и мне это было бы больно. Разумеется, надо будет составить рескрипт на его имя в теплых выражениях, благодаря его за его преданность и за желание служить мне в трудную минуту в
