Неужели святой пример его жизни, стремления всего его царствования упорядочить все как в России, так и в семействе, неужели все это было ни к чему? Я с этой точки зрения смотрю на этот вопрос и потому, дорогая Мамá, так глубоко возмущен его поступком, что не чувствую к нему никакого сожаления!
Продолжаю сегодня, 21 октября.
Нездоровье бедного Миши нас очень тревожило. Слава Богу, что теперь ему совсем хорошо. Мы все тут надеялись увидеть его и очень были опечалены твоею телеграммой относительно мнения докторов, что ему не следует ехать сюда на короткое время.
Озеров здесь был недавно, мы с ним говорили о службе Миши. Он находит, что Миша мог бы вернуться в полк к 1 декабря, чтобы получить роту, когда все новобранцы поступят туда. А до 1 декабря достаточно времени было бы пожить здесь и погреться на крымском солнце! Ну, я понимаю, милая Мамá, что тебе хочется удержать его у себя.
Другое мое горе, совсем уже личное горе, потеря доброго милого Имана, случилось в самом начале октября, почти в тот же день, что и бедный Ворон. Он был болен с лета, и по приезде сюда ветеринар начал его лечить. Он был отделен и жил в нашем доме внизу. Раны на нем уже прошли, как вдруг он стал слабеть и ночью скоро кончился. Я должен сознаться, что целый день потом плакал; мне до сих пор его страшно недостает на прогулках! Это была такая умная, верная и добрая собака!
Теперь, милая Мамá, я перехожу к тоже больному вопросу, к содержанию твоего последнего письма. Дня два-три после его получения я узнал, что в Ялту приехал сам Бобриков[725] с женою в короткий отпуск. Я тотчас же послал за ним и начал его исповедовать на основании того, как ты мне писала. Он на все мои трудные вопросы отвечал обстоятельно, подробно и спокойно. Я не могу допустить, что он говорил мне неправду, Относительно пения «Vort Land» он заверил меня, что никогда не запрещал его; при нем, когда его поют, он встает, как и должно делать, но что действительно он не позволяет повторять его 10 или 15 раз подряд или играть в скверных кабаках, где бы он запретил и наш гимн тоже, потому что место не подобает.
С открытием памятника поэта, о котором ты писала, случился неожиданный и глупый инцидент. Ночью, накануне его открытия, покрывало было сорвано с бюста. Финны показывают, что это было нарочно сделано кем-то из шведской партии, как я сам видел из писем, полученных от некоторых из них Плеве и Бобриковым.
В Сенате давно уже существовали две эти партии, вследствие введения финского языка в судах и других учреждениях. Теперь там огромное большинство финнов, чем шведы очень недовольны. Последние стараются удержаться в своем господствующем прежнем положении, но это им все менее удается. Это ясно видно из переводов разных финских газет, которые мне Плеве представляет. Вообще смута в Финляндии пошла со времени издания манифеста 3 февраля 1899 г.[726]
К счастью, она не идет из народа, а наоборот – сверху. Разные служащие, журналисты и др. начали распространять в народе всякие неверные толки и слухи, в особенности о законе, о воинской повинности, и, разумеется, успели сбить с толку часть простых людей. Против таких господ, понятно, надо было принять решительные меры. Правительство не может смотреть сквозь пальцы на то, как его чиновники и служащие позволяют себе критиковать и не подчиняться распоряжениям власти. Я вполне сознаю, что мы переживаем тяжелое время, но даст Бог, через два-три года мы достигнем успокоения в Финляндии.
Вспомни, милая Мамá, как кричали и шумели при дорогом Папá немцы в Прибалтийских провинциях. Однако при настойчивом и хладнокровном отношении к делу все окончилось через несколько лет, и даже теперь об этом забыли. Гораздо опасней остановиться на полпути, потому что эта остановка принимается за перемену политики; нет ничего хуже таких поворотов внутренней политики для самого государства. Поэтому, милая Мамá, хотя мне, как горячо любящему тебя сыну, и тяжело говорить это, но я не могу по совести разделить твое мнение про то, что делается в Финляндии.
Я несу страшную ответственность перед Богом и готов дать Ему отчет ежеминутно, но, пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит мне моя совесть. Я не говорю, что я прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что должен так вести дело. Не правда ли, дорогая Мама, было бы несравненно легче сказать Бобрикову – оставьте их делать что хотят, пускай все идет по-старому! Сразу восстановилось бы спокойствие и моя популярность возросла бы выше, чем она теперь. Очень заманчивый призрак, но не для меня!
Я предпочитаю принести это в жертву теперешнему невеселому положению вещей, потому что считаю, что иначе я поступить не могу.
Прости меня и мою откровенность, милая дорогая Мамá, я чувствую, что эти строки не принесут тебе радости и успокоения, которых ты, может быть, ожидала. Я писал их, думая все время о горячо любимом Папá и о тебе.
Пожалуйста, не сердись на меня, а только пожалей и предоставь невидимой руке Господа направлять мой тяжелый земной путь! Да благословит Он меня и да пошлет успокоение и утешение твоему чудному и самому доброму в мире сердцу!
Всей душой любящий тебя и преданный до последнего дыхания жизни твой старый
Ники.
Императрице Марии Федоровне
22 сентября 1904 года.
Петергоф.
Моя милая дорогая Мамá!
Наконец, я нашел свободный часок, чтобы написать тебе письмо. К сожалению, я не застал здесь Ксении, но слышал подробности тяжелого посещения эскадры в Ревеле от Аликс, которая узнала их от Ксении. Вероятно, ты очень устала, побывав на 11 судах; надеюсь, твоей ноге не сделалось хуже!
Миша и я вернулись в воскресенье[727]. Слава Богу, поездка удалась вполне. Дивные войска 8‑го корпуса Мылова произвели на всех чудное впечатление. Посещение Одессы тоже вышло удачное. Порядок был образцовый, город очень красивый, но делает впечатление иностранного порта. Очень недоставало дорогого Александра Ивановича Пушкина, которого так любили и боялись войска. Как он был бы счастлив этими двумя смотрами в Одессе и Тирасполе!
Погода была летняя, но странно, что ночи на Юге холоднее, чем здесь. Из прежних мест была встреча в Ровно на станции, в Жмеринке – дворянство Подольской губернии, в Барановичах, где стоят железнодорожные батальоны, и в Вильно. Институты и гимназии Императрицы Марии,
