на площади была громадная, целое море голов – тишина и спокойствие полные.
Днем с детьми посетили дом губернского земства, где была устроена весьма интересная выставка кустарных изделий. Добрые люди поднесли столько вещей, что их привезли в Кремль на двух автомобилях. Вечером был обед всем должностным лицам Москвы и потомкам участников Отечественной войны, после чего мы уехали около 12 часов ночи.
На следующий день, 31 августа приехали в Смоленск, где провели четыре приятных часа. Город хорошо расположен и имеет красивые гористые окрестности. Мы объехали все главные улицы, посетили древний Успенский собор, новый бульвар вдоль старых городских стен, исторический музей, устроенный княгинею Тенишевой, и дворянское собрание. Здесь дамы угостили нас чаем, причем Алексей незаметно выпил бокал шампанского и сделался от этого веселым и стал разговаривать с дамами, к нашему удивлению. Когда мы вернулись в поезд, он все повторял свои разговоры в собрании, а также что у него бурлит в животе.
1 сентября мы поехали в Беловеж; в тот же вечер мне пришлось уехать на маневры недалеко от Варшавы. Я как раз приехал на последний день общего маневра и 3 сентября, на следующий день, сделал парад войскам, которых собралось 62 000. Своим видом и великолепным состоянием Варшавские войска привели меня в восторг. В тот же день я был к обеду дома.
Дмитрий ездил со мною, и мы его привезли сюда в Беловеж. Тут охота бывает ежедневно, и очень удачная, потому что дичи развелось поразительное количество – особенно оленей. Девять лет прошло с нашего последнего приезда, и сад перед домом очень разросся, деревья стали высокие, и все выглядит красиво. Погода здесь неважная, теплая, но с частыми дождями. По утрам я езжу с дочерьми верхом по отличным лесным дорогам, после завтрака на облавы на моторах.
Аликс, к счастью, здорова и почти не ощущает усталости после Москвы. Мы останемся здесь до воскресенья 16‑го, a 17 сентября надеемся быть утром в Спале, где поживем подольше. Боюсь, что надоем тебе, милая Мамá, моим длинным письмом. Надеюсь, ты чувствуешь себя совсем хорошо. Крепко обнимаю Тебя, моя дорогая Мамá. Христос с Тобою!
Всей душой любящий тебя
Ники.
Великому князю Константину Константиновичу
14 сентября 1912 года.
Беловеж.
Дорогой Костя!
Давно уже собирался тебе написать после прочтения вслух Аликс твоей драмы «Царь Иудейский». Она произвела на нас весьма глубокое впечатление – у меня не раз навертывались слезы и щемило в горле. Я уверен, что видеть твою драму на сцене, слышать в красивой перефразировке то, что каждый знает из Евангелия, все это должно вызвать в зрителе прямо потрясающее чувство. Поэтому я всецело разделяю мнение Св. Синода о недопустимости постановки ее на публичной сцене.
Но двери Эрмитажного или Китайского театров могут быть ей открыты для исполнения участниками «Измайловских Досугов»[752]. Я высказал в разговоре с твоей женой, что при чтении твоей драмы кроме тех высоких чувств, которые она вызывает, у меня вскипела злоба на евреев, распявших Христа. Думаю, что у простого русского человека возникло бы то же самое чувство, если бы он увидел драму на сцене, отсюда до возможности погрома недалеко. Вот впечатления, навеянные силою драматизма и художественности, твоего последнего произведения.
Ты, конечно, слыхал от обоих старших сыновей о бородинских и московских торжествах. Мне вспомнились полтавские дни в 1909 г. Но теперь настроение было еще более повышенное. Объезд Бородинского поля сделал на меня неизгладимое впечатление при мысли, что каждый клочок земли под ногами орошен кровью наших героев, убитых и раненных в эти два дня! А потом, видеть и говорить с участником сражения – 122‑летним отставным фельдфебелем! К нему было чувство как бы к величайшей реликвии! В Москве все было хорошо и удачно, но в Бородине, для меня по крайней мере, куда выше и сильнее.
Возвращаю письмо твоей племянницы. Будь добр дать ей знать, чтобы она в ноябре прислала мне кое-какие драгоценности на просмотр.
Желаю тебе, милый Костя, счастливого пути и полного поправления здоровья в Египте. Целую твою жену и сестру. Аликс тебе сердечно кланяется.
Всей душой твой
Ники.
Императрице Марии Федоровне
20 октября 1912 года.
Спала.
Милая дорогая Мамá!
Пишу тебе с сердцем, преисполненным благодарностью Господу Богу за милость Его к нам всем, дарованную началом выздоровления дорогого Алексея!
После моего последнего письма из Беловежа у него там несколько дней болела нога, как мы потом узнали, вследствие сильного и неловкого движения, сделанного им при вскакивании в шлюпку. Боткин тогда обнаружил у него кровоподтек и небольшую опухоль под животом у самого начала левой ноги. Так как опухоль в неделю рассосалась и Алексей себя чувствовал хорошо по приезде сюда, я тебе ничего не писал об этом.
2 октября он начал жаловаться на сильную боль в том же месте, и температура у него начала подниматься с каждым днем больше. Боткин объявил, что у него случилось серьезное кровоизлияние с левой стороны и что для Алексея нужен полный покой. Выписали сейчас же прекрасного хирурга Федорова, которого мы давно уже знаем и который специально изучал такого рода случаи, и затем доброго Раухфуса. Кроме них раньше еще приезжал наш детский доктор Острогорский. Должен сказать, что видеть сразу столько врачей всегда невесело, но все они показали себя такими хорошими, добрыми и трогательными по отношению к Алексею, что я буду всегда с благодарностью вспоминать о них.
Дни, от 6 до 10 октября, были самые тяжелые. Несчастный маленький страдал ужасно, боли охватывали его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль.
Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: «Господи, помилуй!» Я с трудом оставался в комнате, но должен был сменять Аликс при нем, потому что она, понятно, уставала, проводя целые дни у его кровати. Она лучше меня выдерживала это испытание, пока Алексею было плохо, но зато теперь, когда, слава Богу, опасность миновала, она чувствует последствия пережитого. Это сказалось на бедном сердце ее. Все-таки она бережет себя больше и проводит дни на кушетке в комнате Алексея.
10 октября мы решились причастить его утром, и сейчас же ему сделалось лучше, температура спала с 39,5 до 38,2, боли почти прекратились, и он заснул первым спокойным сном.
Все наши люди, казаки, солдаты и др. были такие трогательные; с первых же дней болезни Алексея они попросили священника Александра Васильева, законоучителя
