кати арбу нашу сюда: все равно там толку никакого не будет!
Батуйка позвал с собой еще одного киргиза и потащился на станцию.
Не прошло и часу, как Бурченко снискал себе полнейшее расположение всего общества. Бивуак у колодцев оживился, тарантас был привезен, баран зарезан, и Бурченко собственноручно принялся жарить шашлык, распространявший вокруг себя самый гастрономический, аппетит возбуждающий запах.
Даже подозрительный Ахмат разговорился и принялся расспрашивать Бурченко о всех подробностях их степного путешествия.
– Вот видите, – говорил малоросс Ледоколову, – другие скучают на станциях, а мы вот окружены самым аристократическим киргизским обществом, банкет вот собираемся учинить. Что, кипит вода? – отнесся он к киргизу Батуйке.
– A у вас тут важно, господа поштенные! – подъехал верхом уралец со станции. Он гнал перед собой остальных лошадей к колодцам для вечернего водопоя.
– Ничего, к нам милости просим! – пригласил его Ледоколов.
– А мы, было, там чайничек вашему степенству приготовили, – замялся казак, – там вот и товарищи…
– Зови всех сюда!
– А станция как же?
– Кто ее украдет?
– Ну, ладно, я там одного на всякий случай оставлю, все надежнее будет!
Казак напоил лошадей и погнал их к желомейкам.
– Ведь вот между вами много хорошего народу есть! – наивно произнес старик Измаил-бай.
– А что же вы думали, что только киргизы люди хорошие?
– Нет, не то. Зато и худые есть у вас, такие, что его волком назвать только можно; да что, хуже всякого волка: от того палкой отбиться можно, да он и робок…
– А эти не робки? – Бурченко усмехнулся, припоминая схватку на станции «Сары-су».
– Эх, да что и говорить!
– Солдат ваших много очень шло в прошлом году… – заметил Ибрагим. – С эмиром бухарским воюете?
– Это не по нашей части, наше дело торговое! – уклонился Бурченко.
– Нет, вот как наша сотня, с эсаулом Серовым, под Иканом в передел попала…1 – начал уралец с георгиевской петличкой на армячинной рубахе.
Он воспользовался случаем, чтобы похвастаться перед проезжими.
– А ты был под Иканом?
– Как же. Окружили нас со всех сторон… ни взад, ни вперед
– Да ты говори по-киргизски; ведь умеешь? И они послушают! – Бурченко указал на киргиз.
– По-киргизски не так складно выйдет, а я могу!
Послушали уральца, как он рассказывал про иканское дело. Оказалось, что киргизские старшины знают все подробности лучше самого очевидца и участника.
– У них изустная передача всяких вестей так устроена, что вся степь узнает о происшествии прежде, чем дойдут почтовые сведения, – пояснил Бурченко Ледоколову. – Лучше всяких газет, просто телеграммы, да и шабаш!
У кого-то нашлась киргизская балалайка – сааз; это разнообразило импровизированный вечер. Только жаль, что темно было совсем: огня такого, чтобы распространял свет на значительное расстояние, нельзя было разложить, по недостатку горючих материалов, а сухой помет только тлеет и, хотя дает значительный жар, зато не дает свету. Верблюдов собрали и уложили рядами, подсыпав им под морды саману (рубленой соломы), и начали укладываться спать. Ледоколов со своим товарищем опять забрались в тарантас.
Весь лагерь погрузился в глубокий сон: заснули люди, заснули верблюды, тяжело вздыхая во сне и пережевывая свою вонючую жвачку, заснули и лошади, растянувшись на песке… А из-за бархана, в глубокой темноте, мелькнула пара огненных точек, мелькнула еще одна, еще… То поджарые степные волки, почуяв мясной запах, подобрались потихоньку к лагерю и поглядывали издали на уцелевшую, единственную овцу, не решаясь очень уж близко подходить к такому многолюдному сборищу.
К рассвету поднялась тревога на станции: приехал переводчик из Казалы, с ним пришла полусотня казаков и привели упряжных казачьих лошадей для подъема генеральских экипажей, – роскошь, которую позволяли себе только самые крупные сановники; остальные же должны были довольствоваться загнанными и все еще полудикими киргизскими лошадьми и верблюдами.
В этом крае создался совершенно оригинальный административный тип переводчика, лица, по-видимому, самого незначительного по роду своей служебной деятельности, но на самом деле не такого маловажного, как это кажется сначала. Там, где власть находится в руках лиц, незнакомых с местным языком, переводчик-толмач – все: он не только передатчик воли и распоряжений начальства, он бесконтрольный истолкователь того и другого, он неизбежный посредник между жалующимся и лицом, которому приносится жалоба, он докладчик по всякому делу, возникшему между туземцами. Киргиз, вовсе не знающий русского языка, русский, не знающий киргизского, – переводчик между ними, и ему открывается обширное поприще эксплуатировать и того, и другого. Сами они все без исключения азиаты, получившие свое образование в России. Хитрые и пронырливые, они с арабской покорностью и предупредительностью почти пресмыкаются пред представителями русской власти и надменно, с самым наглым презрением относятся к зависящим от них туземцам…
Понятно, что всякий туземец, имеющий хотя какое-нибудь дело до представителя русской власти, спешит снискать расположение и покровительство толмача; в этом покровительстве залог к успеху, и ничего не жалеет степной кочевник, чтобы только задобрить какого-нибудь тюра-толмача Бей-Булатова или тюра-толмача Султан-Кучукова и братию…
Сопровождая всюду своего начальника, который без переводчика не может ступить шагу, он заменяет для него все: и домашнего секретаря, и письмоводителя, и адъютанта, и ближайшего наперсника во всех интимных сделках, и мало-помалу переводчик, забирая в свои руки концы от разных запутанных узелков, крепко держит эти концы в своих цепких руках, зная, что этим самым он держит в руках своего патрона, а значит, становится лицом, на деле первенствующим, хотя при разных официальных выходах занимающим самую пассивную роль.
Вот такой-то переводчик и приехал на рассвете на станцию и, пригревшись под теплой шинелью военного покроя, зевал и потягивался, лежа в своем тарантасе.
Конвойные казаки вываживали усталых, замыленных лошадей, станционные казаки возились у огня, кипятя для приезжего воду; урядник – он же и временный смотритель почтовой станции – почтительно стоял у подножки экипажа, неловко приложив кисть правой руки к надорванному козырьку своей фуражки.
– Кто такие? – слышался из тарантаса охрипший от сна и выпивки голос.
– А не можем знать, говорят, купцы!
– Гм, из Оренбурга, что ли?
– Не сказывали!
– Что же, раньше генерала, что ли, выехали или обогнали где на пути?
– Из степи приехали, не по тракту, на вольных!
– Что за черт! Где же они теперь?
– Там, с епутатами у колодцев; прикажете позвать?
– Позови…
– Эй, Миронов, беги к колодцам, скажи купцам: начальник, мол, требует, чтобы живо!
Один из казаков побежал к колодцам.
– Гм, что-то подозрительно, что такие за купцы?
– Одежда немецкая, с лица словно как не из простых…
– Помыться приготовь…
– Пожалуйте-с!
Худенькая черномазая фигура, с азиатским типом лица, с заспанными, оплывшими глазами, прорезанными несколько наискось, в форменном грязном кителе с обер-офицерскими погонами и в
