Дудинку. У Сан Саныча была ночная вахта, он сразу после ужина лег спать, но не спалось. Лежал и чувствовал, как тяжелеет его жизнь. Надвигающаяся зима, шуга, опасность зазимовать на полпути к Игарке, да, наверное, и усталость от долгой навигации... Главной же причиной была Николь. Сан Саныч очень ясно это понимал и от этой мысли еще больше любил ее. Она многое меняла в нем, он сам себе теперь казался старше и умнее. Он вспоминал их жизнь и чувствовал, как иногда Николь становилась его глазами, а иногда и волей. Хрупкая девушка... его женщина. Она намного больше понимала в этой жизни, и от этого его собственная жизнь выглядела куда сложнее, чем раньше, но он был счастлив. Улыбался в темноте каюты. Даже сел, думая пойти помочь ей домыть посуду, но удержался и снова лег. Николь категорически запрещала ему заходить на кухню.
А она мыла посуду и думала о нем. О том, как он забрал Лайму и, вообще, как все хорошо получилось с бригадой на Сарихе. И тоже чувствовала огромность счастья, свалившегося на нее. Она гордилась Сан Санычем, он был красивый и смелый человек. Таких за девять лет жизни в России она встретила немного.
Вспомнила ночной сон, он был очень реальный и такой беззаботный, что она целый день к нему возвращалась... Они с Сан Санычем в Бретани, на скалках тихого морского залива. Светит нежаркое солнце, чайки кричат что-то возбужденно, пахнет отливом. Она лежит головой у него на коленях и рассказывает про Францию, а он все выспрашивает и пытается сравнить это с Россией, они спорят, смеются и целуются. Чайки парят над ними, а море такое тихое, что кажется, оно спит, пригревшись на солнце. И мама зовет их обедать, просит сходить в подвал за вином...
О чем-то таком она и мечтала все это лето. Сан Саныч разбередил в ней надежды, и она снова стала тосковать о Франции, бродила мысленно по любимым местам. Обязательно с Сан Санычем. Ей хотелось вместе с ним спрятаться там, в тишине Бретани, надолго, пока не кончится все это страшное время, не может же оно тянуться вечно.
Когда пришла в каюту, Сан Саныч не спал, подвинулся, уступая ее место у переборки. Обнял.
— Расскажи мне про твою работу в ссылке...
— Вот чудно́, — Николь перестала раздеваться, — я никому не рассказывала, потому что лучше бы это забыть, а тебе все рассказываю...
— Не могу представить тебя на деляне и с топором.
Николь легла и замолчала. Сан Саныч тоже молчал, потом поднялся на локте:
— Расскажи лучше о своей жизни. С самого начала.
— Я тебе рассказывала.
— Сейчас лежал, думал о тебе — ничего себе не представляю... Расскажи по порядку, этот Сен-Мало, где ты родилась, он какой — как Игарка?
— Наверное, побольше, я не помню Игарку... но там огромная крепость на мысу! Я тебе говорила...
— А твоя бабушка жила рядом...
— Ну да, недалеко от Сен-Мало в совсем маленькой деревушке на побережье. Мамина мама, ее звали Клер. С двенадцати лет я училась в частном пансионе в Париже, — Николь замолчала. — Как давно это было, я совершенно ничего не помню. В 1940-м пришли немцы и оккупировали и Париж, и Сен-Мало. Отец завел в подвале нашей гостиницы — у родителей была гостиница — типографский станок. Представляешь, в номерах живут немецкие офицеры, я варю им кофе, а под нами печатают листовки. Мне это ужасно нравилось, немцы были очень вежливые и совсем не казались опасными, я их совершенно не боялась. Это было, как игра. А родители боялись, особенно мама. Она мне все запрещала, держала меня дома, и мы часто ссорились.
В конце сорокового типографию нашли, отца арестовали, был суд, и весной его расстреляли. Вместе с партизанами. Для меня это был страшный удар, не могла поверить, как эти вежливые немцы могли его убить? Он же никого не убивал! Тогда я стала немного понимать, что такое Сопротивление и почему отец боролся против фашистов. Я стала вспоминать его слова, которых раньше не понимала, мы много с ним разговаривали. Это перестало быть игрой, я не могла убивать, но я готова была умереть за свободу.
Николь замолчала, задумчиво трогая рукой переборку. Снова заговорила:
— У нас тоже все сложно, и люди, конечно, разные, но большинство французов ни за что не отдадут своей свободы. Мы такими родились. Я стала ненавидеть приспособленцев и помогать партизанам, у нас они назывались маки́. Я жила дома, но мы окончательно рассорились с матерью. Меня довольно быстро арестовали за распространение листовок. Кажется, немцы не очень серьезно ко мне относились, я была очень худенькая, нас плохо охраняли, и я убежала. У нас в гостинице жил финн — капитан большого корабля, я переоделась парнем, прошла к нему на борт, и он взял меня с собой в Хельсинки. Потом пересадил на другой корабль, и так я добралась до Риги. Это был конец мая, 1941 год. Паспорта не было, его забрали немцы при аресте, я не знала ни одного слова, только листок из блокнота, на котором по-латышски был написан адрес. Так я нашла Ивету. Они жили под Ригой, там было интересно — много советских войск, танков. Все очень боялись немцев и думали, что Россия специально вошла в Латвию, чтобы защитить ее. Я всегда любила русских, русскую революцию, я и бежала поближе к России... Мы с Иветой ходили смотреть на русских солдат, как они готовятся драться с фашистами, но они готовились к другому... — она посмотрела на Сан Саныча. — Дальше ты знаешь.
— Расскажи, как ты попала в тюрьму, — решительно попросил Сан Саныч.
— Ну, это не настоящая тюрьма была... Я возвращалась с деляны и заблудилась в тайге, ушла в другую деревню, сама очень испугалась, а они решили, что я пыталась сбежать. Следствие шло три месяца, вот я и сидела в тюрьме, потом просто отпустили. Я была тощая, они поняли, что такие не убегают. Потом — это, наверное, был сорок второй год — работала в овощесовхозе, я тебе рассказывала, там было неплохо, можно было поесть чего-нибудь. Лучше всего морковка, потом свекла, иногда удавалось запечь в костре картошку, но и сырая она тоже ничего... Зимой опять увезли на работу в тайгу, и опять были карточки, голод и холод. — Она вздохнула, грустно глядя на Сан Саныча. — Нас никто не
