морил специально трудом или голодом, но мы всегда числились буржуями, врагами советской власти...
— Разве ты плохо жила в Дорофеевском? — Белов прижал ее к себе. — Не хотела уезжать...
— Это благодаря Гюнтеру. У Турайкина обязательно будут голодать. На Енисее немало ссыльных погибло...
Николь затихла. Они долго сидели молча.
— Мы с Турайкиным курили на корме... — заговорила Николь негромко. — У него руки трясутся с похмелья, я стою и думаю: спихнуть тебя, гада, за борт! Скольким людям жизнь облегчу! Уже представила, как толкаю и как он барахтается со своим портфелем, а «Полярный» уходит... Очень хотела столкнуть, а не смогла... Почему мы так не можем?! Он же может! Не бригадир он никакой, стукач он, сотни людей уже спихнул за борт! А мы все равно не можем. Почему так? — Николь напряженно молчала. — Ты боишься?
— Чего? — спросил Сан Саныч, хорошо понимая, о чем она.
— А я боюсь. Они могут сделать с нами, что захотят. Отправят меня обратно в Дорофеевский, а могут и посадить... — она подняла на него тревожный, любящий взгляд. — Этот Никифор уже десять телег накатал на тебя, он за этим и едет в Сопкаргу, ты разве не понял? Надо было его спихнуть.
— Ладно, прорвемся... — поморщился Сан Саныч.
— Если они тебя арестуют, я что-то с собой сделаю, мне тогда уже совсем все равно будет!
В Дудинке Сан Саныч сам отвел Лайму в больницу и отнес в районный отдел госбезопасности жалобу Карла Ивановича. Шинель вычистил, форму выгладил и отнес. Попросил, чтобы жалобу зарегистрировали как положено.
В Игарку пришли за ледоколом. Енисей вставал, весь корявый от торосов и уже белый, только на фарватере кое-где парили темные полосы. В Игарской протоке мальчишки бегали по льду и катались на коньках. Все уже было нарядным, зимним, снег толсто лежал на крышах, на высоких штабелях золотистого, приготовленного к погрузке пиломатериала.
36
Октябрь стоял сухой и непривычно теплый для Москвы. Весь месяц было солнечно и тихо. Ася и Лиза Воронцова встретились на Гоголевском бульваре у метро «Дворец Советов» и пошли вверх к Никитским воротам. Дворники уже подмели, косые царапины метел на дорожках лежали строго и почти стерильно, если бы не слетающие листья. Их непокорное золото украшало беззаботный, залитый солнцем бульвар.
Ася достала из сумочки деньги, что должна была, пересказывала новости, их было много, и главная — что с Дальнего Востока приехала Лидия Николаевна, сестра Горчакова.
— ...лицо в мужских морщинах, курит все время и молчит. С матерью почти не разговаривает, уходит куда-то на целый день, возвращается выпившая. Спит на полу у порога, сама выбрала место, у нас и негде, правда, больше, говорит, сквозняки ее не берут. Она хорошая, но странная, как будто эта наша жизнь ей непонятна совсем и не очень приятна. Денег заработала, у нее срок два года назад кончился, я все долги раздала, она Севке обувь на осень и зиму купила, пальто... И на него так же смотрит, как будто совсем улыбаться разучилась. Так и сидят иногда молча и оба книжки читают... Как-то у них все очень... полновесно. Однажды я слышала, как Севка ее про отца расспрашивал. Как он все понимает?
— Да, Севка у тебя удивительный... — Лиза потянула Асю присесть на скамейку. — А у Лидии Николаевны своих детей нет?
— Была дочка... Их с мужем арестовали друг за другом, комнату отобрали, а девочку отдали в детдом, бабушке с дедушкой, как членам семьи, не разрешили взять. Эрику усыновила их домработница. Она взяла ее к себе в Подмосковье, в Фирсановку, девочка оттуда ездила в школу на поезде. Ей было одиннадцать лет, через год она попала под поезд. Это было в тридцать восьмом году.
Лиза горестно качала головой.
— Лидия Николаевна одна, если бы она осталась с матерью, мы могли бы уехать в Норильск. Но я с ней пока не говорила...
— Ты опять?! Какой Норильск?! Ты, Аська, все-таки чокнутая! Там сейчас зима!
— Лидия Николаевна говорит, везде можно жить, даже на Колыме... Она про Геру ничего не спрашивала, спросила только, где он.
— Полярная ночь, мороз, заключенные... Ты знаешь, что там полно заключенных! — продолжала возмущаться Лиза.
Ася молчала. Лиза погасила сигаретку в чугунную урну:
— Вчера в театре открытое партсобрание было, какой-то хрен из Министерства культуры приезжал. Рожа, как у бегемота, глазки маленькие, и видно, что вообще не умеет говорить правду. Мозги нам мыл, — Лиза склонилась в самое ухо, — про значение партии и лично товарища Сталина в театральном искусстве. — Она отстранилась, улыбаясь. — Хорошо, мне господь детей не дал, твоим все это еще слушать и слушать.
— Проще всего было бы завербоваться в какую-нибудь норильскую организацию, получить подъемные, билет на самолет, в этом случае они и жилплощадь сразу дают. Я ходила, там везде люди нужны, но отказали — одинокая, с двумя детьми, садик нужен, школа, даже до анкеты дело не дошло.
— Аська, тебе чего-нибудь попить надо успокаивающее! Денег нет, свекровь на руках, дети! А-а?! Подожди, хотя бы Коля получит паспорт... Что твой генерал, кстати?
— Его арестовали.
— Да-а-а? — Лиза глянула испуганно.
— Он не в командировку уезжал, следствие было. Летом их выселили. Домработница говорит, имущество конфисковали, жена с детьми к матери в деревню уехала.
— И что у тебя с уроками?
— Плохо, — поморщилась Ася, — поэтому и надо ехать. Там хоть работа есть.
— Ты к ним машинисткой принципиально не пошла, а там кругом сплошное МГБ. Норильск — это их стройка, у тебя дети, Ася, три раза подумай!
— Это отсюда все страшно выглядит. Поищу его спокойно год-два, не найду — вернусь. Или не вернусь. Здесь жизнь — тоже не сахар.
— А свекровь?
— У Натальи Алексеевны пенсия неплохая и главное — комната. Если Лида не захочет, можно хорошего человека найти, кто стал бы ухаживать, прописать его к ней. А я денег высылала бы.
— Ты в самолет сесть не успеешь, Наталью Алексеевну соседи в дом престарелых сдадут за эту комнату. Пойдем! — Лиза убрала сигареты в сумочку. — Ты ведь и про Геру ничего не знаешь...
— Вчера написала тому санитару, я тебе рассказывала... Прочти, пожалуйста.
— Зачем? — не поняла Лиза.
— Я целую неделю писала... —
