труп или в ермаковскую больницу, так все и шло изо дня в день, и это спокойное течение лагерного времени ему нравилось больше нечаянной, ворованной свободы на Турухане. Та командировка нехорошо, надолго растревожила. Николь пробудила в нем безрассудный и сложный ком чувств, он волновался, чего не было давно, и это ему не нравилось.
Он вставал утром, получал пайку и кашу, делал обход больных, назначал лечение, процедуры, заказывал лекарства, писал заявку на хирурга или других специалистов, занимался питанием, помывкой в бане, постельным и личным бельем... выгонял и принимал санитаров, актировал умерших, писал объяснительные. Стоял в одном строю вместе со всеми во время шмонов... Дел хватало, все шло ровно.
Асю вспоминал редко, привык, прошло почти три года, как он написал в последний раз. Ее письма стали приходить реже, они уже не были такими длинными, только о матери и детях. Он понимал, что у нее мог появиться мужчина. Он не ревновал, даже и рад был, как можно радоваться за людей хороших, но почти посторонних.
Николь жила рядом и вот-вот должна была родить. Пока она работала, он заходил проведать, поздороваться к ней в столовую, теперь же она одна сидела на больничном в своей палатке. Туда ему труднее было выбраться.
Николь ему нравилась. Наверное, и как женщина, но было и еще что-то важное. Как из глубокой, законсервированной и запретной шахты, поднимала на поверхность эта юная женщина его безоглядную и гордую молодость. Георгий Николаевич не хотел об этом думать, но мысли приходили сами. Перед сном или в тихие свободные минуты. И он, забывшись, начинал нечаянно улыбаться. Тогда всегда светило солнце, были живы отец, брат, сестра и мать... а ему казалось, что всё-всё, что он задумает в своей жизни, он выполнит.
Двинемся в путь очарованный,
Гулким внимая шагам.
Если же боги закованы,
Волю дадим и богам...
Последний раз он был у Николь совсем коротко первого апреля, она поставила чай, но и на него не было времени. Сели, глядя друг на друга. Николь весело пожаловалась на соседку, которую к ней подселили после отъезда Сан Саныча. Соседка — молодая здоровая деваха — приходила выпившая с разными ребятами. Развлекались, не обращая на нее внимания.
— Им негде встречаться, мне понятно, я ухожу на улицу, но мне тяжело долго гулять... а они иногда остаются ночевать... Я лежу, заткнув уши, и думаю о ребенке, мне кажется, он все слышит.
Горчаков поморщился, кровать соседки стояла в метре от кровати Николь.
— Как себя чувствуешь? — он рассматривал ее милое лицо с заметными пигментными пятнами.
— Как утка хожу! Только не крякаю! — улыбалась Николь. — Что смотрите? Некрасивая?
— Почему?! — растерялся Горчаков.
— Некрасивая, я вижу в зеркало. Хорошо, Сани нет сейчас... — она отвернулась от Горчакова. — А если помру, то и ничего не надо будет...
— Ну что ты, — улыбнулся Георгий Николаевич, — молодая, здоровая, куда ты денешься...
— Может быть, приедет? Он был на курсах в Новосибирске, сейчас снова в Игарке. Пишет, что сразу приедет, как только рожу... Я не обижаюсь, все же понятно, я ссыльная...
Она замолчала, посматривая на Горчакова с вопросом в глазах.
— А мой ребенок, он будет свободным, как Сан Саныч, или ссыльным, как я? Вы не знаете?
— Ну почему же ссыльным? — Горчаков улыбнулся машинально, но тоже задумался.
— Я спрашивала, даже наш комендант не знает, у вас такие суровые законы и такие непонятные... Но даже если он будет считаться свободным, он же не сможет без меня. Так ведь? Значит, и он ссыльный!
Горчаков с нежностью смотрел на Николь, сидевшую с ногами на кровати. В валенках, тепло одетая, с белым пуховым платком на плечах. Три месяца она жила здесь одна.
— Вот, Саня оренбургский платок прислал, — Николь улыбнулась, — как будто обнимает меня. И валенки мягкие! Мой размер! И еще шоколад, вы не хотите? У меня много... — она словно читала мысли Горчакова. — Вы не думайте, он все время мне пишет и посылки шлет. Мне не грустно...
Слезы вдруг полились из ее глаз. Горчаков впервые видел такое.
— Доктор говорит, это у всех беременных бывает... — оправдывалась Николь. — Нервы, наверное, — она уже смеялась, всхлипывая и вытирая слезы. — Сан Саныч только через два месяца придет на «Полярном». Как вы думаете, я смогу с двухмесячным малышом на буксире работать? Там везде сквозняки...
Сосед заглянул, оттопырив брезент на входе:
— Николь, у тебя чайник выкипает!
— Ой, Георгий Николаич, я чай забыла!
— Мне надо идти, Николь, я сюда потихоньку завернул, на патруль могу нарваться... Как почувствуешь схватки...
— Я все помню...
— Мне обязательно дай знать через медсестру, ладно?!
— Ладно, уже скоро, дерется все время, доктор говорит, если дерется — спокойный будет... Странно, да?
Георгий Николаевич вышел из палатки. Вечерело, скользкая дорожка среди высоких, выше человеческого роста и по-весеннему грязных сугробов, с желтыми потеками мочи вывела к основной дороге, ведущей в поселок. Солнце село, но было еще светло, и зажженные фонари едва видны были на фоне сереющего неба.
Горчаков торопился в лазарет. У него умирал дядька сорока двух лет. Худой, с серым лицом, с клочками облысевшей головой и слегка сумасшедшими уже глазами. Его сожрал туберкулез, и он выглядел дряхлым стариком, кашлял кровью.
На руках фельдшера Горчакова умерло много людей, слишком много, чтобы хоть половину из них запомнить. И умирали по-разному. Кто-то тяжело мучился, другие отходили быстро, некоторые были до того обессиленные, что ничего уже не сознавали. Но большинство умирающих надеялись, цеплялись за жизнь и ждали помощи.
В прошлом году умирал один мальчишка, Горчаков забрал его из лазарета для доходяг. Его звали Андриас, ему было четырнадцать лет. На общей линейке в гимназии он крикнул «Да здравствует свободная Литва!». Судили быстро, показательно дали десять лет и так же быстро отправили на этап. В мае он еще стоял свободный на той линейке, а в июле испуганным четырнадцатилетним заключенным сходил по качающемуся трапу в заполярном Ермаково.
Лай овчарок сзади вывел из раздумий. Горчаков оглянулся, со стороны лесозавода выворачивала небольшая бригада, почти бегом бежали, скользили по наезженной дороге, едва держа шеренги. На ужин торопятся, понял Георгий Николаевич и тоже прибавил шаг, чтобы до них, до их обыска пройти в ворота со сталинской мудростью: «Труд
