нового соискателя леонской короны, то Санхо опять стал храбриться и снова как будто стал туг на ухо. Но тут Хакам показал, что его миролюбие не имело ничего общего с добродушною слабостью; в 352 (963) г. он сам отправился в поход, и полководцы его Талиб и Яхья (сын Туджибида Мухаммеда, освобожденного в 329 (941) г. из плена) нанесли подряд несколько столь тяжких поражений наваррцам и кастильцам, что через несколько лет, в 355 (966) г., христиане всюду просили о мире. Хакам согласился, и мир этот оказался продолжительным, за исключением лишь кастильской границы, где только после смерти Фернандо в 359 (970) г. окончательно установилось спокойствие. Действительно, халиф всегда готов был поддерживать мир, если это можно было делать без ущерба для своей чести; но в Леоне вскоре за тем, в конце 966 (355/56) г., наступило время внутреннего упадка, после того как Санхо был отравлен своим верным вассалом; при этом дела осложнились благодаря опустошению Галиции норманно-датскими морскими разбойниками в 357–360 (968–971) гг., окончательно обессилившему это государство. Правда, что уже в 355 (966) г. и мусульманам пришлось терпеть от таких же нападений со стороны викингов у Лиссабона и Сильвеса; однако назойливые чужеземцы скоро оценили превосходство флота Хакама и предпочли для дальнейших занятий этим человеколюбивым ремеслом северное побережье христианских стран. В это время события в Африке, второй поход Джаухара и столкновения с Зиридом Болуккином и с Идрисидами, причем последние были взяты в плен и приведены Талибом в Кордову, – приближались уже к благоприятному для халифа исходу. Благодаря этому большая часть его правления прошла в почти безмятежном спокойствии, и магометанской Испании был обеспечен полный простор для развития лучшей силы на поприще мирных искусств. И Хакам был именно такой человек, который был способен вполне воспользоваться такими благоприятными условиями.

На мусульманском Востоке издавна считалось, что одна из необходимых добродетелей правителя должна была быть любовь к искусству, особенно к поэзии, рядом с щедрым покровительством его представителям.

Даже турки и монголы, лишь только соприкосновение с арабско-персидской цивилизацией, хотя бы самым поверхностным образом, смягчало их варварство, тотчас заводили, сперва просто из тщеславия, придворных поэтов, которые старательно воспевали своих покровителей в искусственных стихах; и не вина поэтов, если те, для кого предназначались стихи, понимали их только наполовину, а то и вовсе не понимали. Но едва мы переступили через порог Востока, как нам стало ясно, что для араба поэзия с ее суровой прелестью – неизбежная и единственная идеальная спутница на каждом шагу жизни, почти что от колыбели до могилы. А ведь и Омейяды, в Испании не менее чем в Дамаске, – арабы до мозга костей; и йеменцы и кайситы, войны которых, несмотря на их пагубность, все же представляют геройский период в истории ислама на Западе, – также арабы; поэтому само собою понятно, что при дворе Абдуррахмана поэт так же близок к государю, как при дворе Язида или Валида. И точно так же понятно, что борьба между вождями и племенами шла не только при помощи острого меча, но и при помощи легкокрылого стиха. Но все же почти невероятно, что такие люди, как грозный Абдуррахман I, или Абд аль-Мелик ибн Омар, этот Брут среди Омейядов, были способны поддаваться почти сентиментальному настроению, которое сказывается в знаменитом стихотворении «К пальме». Говорят[430], что Абдуррахман, наряду с другими сооружениями, построил себе дачу близ Кордовы, которая должна была напоминать ему летний дворец Омейядов в Дамаске; поэтому он велел украсить сад главным образом растениями, произрастающими в родной Сирии. Между ними была и финиковая пальма, от которой, говорят, происходят все пальмы, растущие и теперь на залитом солнцем южном берегу Андалузии.

Неустанная борьба наполняла первые два столетия мусульманского владычества. Как и у древних бедуинов пустыни, и у них всю жизнь наполняли непрерывные войны, рядом с ними – любовь, от которой еще никто не мог уйти; и этим двум сторонам жизни уделяется преобладающее место в поэзии, лучшим представителем которой был тот Саид ибн Джуди, на долю которого выпала столь трагическая роль в борьбе арабов с ренегатами. Но рядом с этой поэзией, в которой изливалась арабская душа, при дворе эмиров, как уже и раньше при дворе Омейядов в Дамаске, появляется мало-помалу менее непосредственная, более искусственная поэзия, основное содержание которой составляет восхваление правителей. Все больше начинает преобладать эта остроумная игра мыслей и слов, которая, в противоположность к поэзии старого времени, столь характерна для стихотворства времени Аббасидов. Сношения Испании с Востоком дают проникать и на Запад таким лицам, как, например, певец Зирьяб, а увеличивающаяся утонченность городской цивилизации, с своей стороны, содействует изяществу. Искусные подражания в духе старых образцов и впоследствии считаются неизбежным испытанием таланта стихотворца; но, как бы они ни ценились туземною публикой, живая струя арабско-испанской поэзии чувствуется только там, где она течет в том русле, с которым сроднилась. Но и здесь уже вначале проявляется новое влияние – испанско-народное, – обусловливающее существенное отличие от придворной поэзии Востока. Недаром прирожденная наклонность араба – всякое событие из жизни выражать песнью – встретилась с родственной ей склонностью испанца, особенно андалузца, к песням и звукам. У нас есть несомненные указания на то, что не только арабские воины III (IX) столетия, но и их национально-испанские противники владели не только мечом, но и словом: и само собой разумеется, что по мере того, как все теснее сливаются эти два племени в однородное общество, чувство и мысль индогерманцев начинает оказывать влияние на семитов. Естественно, что это влияние вначале сказывается только в низших слоях: но со временем и высшие классы не могут устраниться от этого течения, следы которого особенно ясно выступают в искусственной поэзии того времени. Своеобразная нежность и глубина чувства, поражающая нас во многих из их произведений и составляющая как бы противовес восточным хитросплетениям и неразрывной с ними утонченности, поразительная для того времени восприимчивость к красотам чудной природы, выражающаяся в самых привлекательных описаниях, – вот, между прочим, черты в высшей степени характерные для испанско-арабской поэзии, и они-то, на наш вкус, ставят ее значительно выше общего уровня собственно восточной поэзии того времени. Классические представители этого направления принадлежат, правда, к периоду после падения халифата, но начало развития принадлежит, конечно, более раннему времени, можно прямо сказать, что оно совпадает с началом более тесного сближения между победителями и побежденными; и заслуга Омейядов – эмиров и халифов состоит в том, что они, благодаря разумному покровительству, создали при кордовском дворе для искусства положение, благодаря которому ему было обеспечено дальнейшее развитие. Уже Абдуррахман I,

1 ... 157 158 159 160 161 162 163 164 165 ... 228

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен - Август Мюллер бесплатно.

Похожие на История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен - Август Мюллер книги

Мухаммед. Жизненный путь и духовные искания основателя ислама. 571—632 - Мухаммед Эссад Бей - Прочая религиозная литература
Сатанизм для интеллигенции - Кураев Андрей Вячеславович "протодиакон" - Религиоведение
Письма - Екатерина Сиенская - Европейская старинная литература / Прочая религиозная литература
Исламоведение - Э. Кулиев - Религиоведение
Завтрашний Бог. Величайший духовный вызов - Нил Дональд Уолш - Прочая религиозная литература / Эзотерика
Гармония преображения - ПАВЕЛ Григорьевич Деркульский - Прочая религиозная литература / Ужасы и Мистика
История Адама и Евы - Вячеслав Леонидович Садомский - Исторические приключения / Менеджмент и кадры / Прочая религиозная литература
Туринская плащаница - Линн Пикнетт - Религиоведение
Бегство из пламени огня - Алден Томпсон - Религиоведение
АУМ-ТАТ-САТ - Геннадий Анатольевич Федоров - Прочая религиозная литература / Эзотерика

Оставить комментарий